всех положениях, во всех случаях жизни он производил такое же впечатление. Но все-таки он понравился мне и, скажу вам без утайки, я уверен, что именно благодаря ему я сразу стал искреннее и увидел в вас глубоко чувствующую, страдающую женщину.

Только попав в вашу усадьбу, в ваш милый, такой благородный (я не знаю, какое другое подобрать сюда слово) дом, увидав вас и вашего мужа вместе, я понял, кого нашел в вас, и во мне проснулись другие человеческие чувства. Вы оба были глубоко несчастны, как могут быть несчастны люди, сделавшие когда-то непоправимую ошибку, постоянно чувствующие ее, но не имеющие сил и грубости порвать создавшиеся благодаря этому цепи. Он возвел скуку ненужного прозябания в какую-то догму для себя, вы взяли свой крест и понесли его, утешая себя, что так должно, что в этом и есть смысл жизни. Вы обратились к религии, вы создали себе идолов, чтобы только не думать о другом, о невозможном. Какое жалкое утешение и как упорно, исступленно отстаивали вы свое право на такую веру. Именно это-то упорство и убедило меня, что вы все-таки несчастны, что это не то.

Простите меня, — слушая вас, ваши смиренные речи о том, что надо забывать себя ради других, что разумному человеку — жене, матери — остается только вера и долг, долг и вера, я внутренне улыбался и говорил себе: «Это все искренне, я знаю, что ты убеждена в этом, но прислушайся к себе и ты увидишь, что тебе нужна любовь, только одна любовь… И ее у тебя нет и она у тебя будет…»

Теперь я хотел, чтобы вы полюбили, я хотел, чтобы вы хоть на миг произнесли другие слова. Тот легкий флирт, который я хотел завести с вами сначала от скуки, потом из самолюбия благодаря замечанию Гагарина о вашей неприступности, — теперь уже не мог удовлетворить меня. Все здесь было гораздо сложнее, все превращалось в нечто серьезное. Это был уже не спорт, а операция, — сложная, но обязательная операция, где я был хирургом, а вы и ваш муж больными. И я был не равнодушным, а внимательным, почти любящим хирургом. Я совершенно не думал о том, что, разрушив ваш карточный домик, построенный с таким трудом и мукой из долга, слабости, привычки, я оставляю вас совершенно беспомощными, уже без всякой опоры, с опустошенными душами. Я не хотел об этом думать, я хотел только доказать вам, что так жить нельзя. Я хотел только совершить операцию — потому что вы все-таки были для меня чужой, только были любопытны.

Мы стали видаться очень часто. Я видел, как душа ваша таяла, как вы робко пробовали ступить на другую дорогу и как вам при этом было и жутко и радостно. Вы утешали себя сначала, что муж ваш не любит вас, что с самых первых дней вашей совместной жизни он обманул вас, потом вы сознались, что сами не любите его, потом и этого уже не нужно было.

— Уйдите, — сказали вы мне однажды. Помните, мы шли с вами лесом и белый снег с певучим шорохом падал за нами с ветвей. — Я прошу вас — оставьте меня. Я сама не знаю, что со мною, я не узнаю себя. Все равно из этого ничего не выйдет, это гадко. Ведь вы же не любите меня, так для чего же все это?

Вместо ответа я прижал вас к себе и поцеловал. Целуя меня, вы шептали:

— Ради Бога, уходите, пощадите меня — я люблю вас… люблю…

Видите, я и теперь не щажу вас, напоминая вам все это. Вы созданы для того, чтобы вас не щадили, чтобы вам каялись, чтобы плакали с вами.

***

В этот же день, возвращаясь от вас в город в своих маленьких санках без кучера, я встретил Лину Федоровну. Она ехала мне навстречу и сразу же узнала меня.

— Николай Петрович, Николай Петрович, — подождите!

Я задержал лошадь, давая дорогу ее саням.

— Куда вы? — спросила она.

— В город…

— Вот и прекрасно! Поезжай, Иван, домой и скажи барину, что я уехала за покупками. Вы меня пустите к себе?

— Сделайте одолжение!

Она отдернула медвежью полость и села рядом со мной.

Лошадь тронула, заскрипели полозья, — мы поехали. Все было донельзя неожиданно. Я только с удивлением приглядывался к своей спутнице. Она показалась мне совсем не такой жалкой, как раньше, она была очень хорошенькой сегодня и интересной. Забрав у меня вожжи, она правила и заразительно смеялась.

— Я люблю править и ехать так, чтобы захватывало дух, — говорила она.

Мой вороной Орел широко забирал ногами и мы, точно, неслись очень быстро. Мороз жег щеки, но было тепло и славно под шинелью.

— Опять от Анны Андреевны? Что же, как ваши дела? Я уверена, что вы пользуетесь успехом. Бедная! Она так несчастна, ее никто не любит. Вы не замечали, что так называемых порядочных, святых женщин легче завлечь, чем легкомысленных! Это закон, это истина! Поэтому можете не гордиться…

Она смотрела мне прямо в лицо, смеясь одними глазами.

— Я ничуть ничем не горжусь, — улыбаясь, ответил я. Она, право, занимала меня, и кроме того, я еще <был> полон нежным чувством, навеянным вами, и не мог сердиться. — Мои отношения к Анне Андреевне совсем не те, что вы думаете…

— Будто бы?

— Уверяю вас. И если я хотел бы чем-нибудь гордиться, то никак не победой над Анной Андреевной, а…

— А надо мной, — подхватила Лина Федоровна, с силой ударяя вожжей по крупу лошади.

Белый ком снега ударил мне в лицо.

— Что же, гордитесь и этим. Я вас люблю, вы мне нравитесь, — больше того, я еду к вам сейчас…

Хотя она и угадала то, что я хотел сказать ей, но хотел я это сказать, совсем не придавая своим словам какой-нибудь смысл, а просто для того, чтобы поддержать тот легкий, двусмысленный разговор, который она вела. Поэтому, как я ни подготовлен был ко всяким случайностям, но то, что она мне ответила, совсем смутило меня. И не только смутило, но дало какую-то бешеную надежду.

Уже совсем другими глазами смотрел я на эту девушку с такими тонкими чертами лица, с такими обещающими взглядами, с такой гибкой, как ее тело, душой.

— Лина Федоровна, вы опять шутите, — пробормотал я.

— Я не люблю шутить, — ответила она, и вдруг глаза ее стали строгими и потемнели. — Вы знаете — я скоро умру… Вам тоже недолго осталось жить…

Ее слова совсем не вязались с моим настроением. Я