на руках матерей. Те тоже, уже потерявшие связь со временем и реальностью, монотонно ходят по проходу между рядами, укачивают, успокаивают. Холодно. Матери укутывают детей в одеяла, куртки. Духота, вонь из туалета и от немытых тел соседей. Воздух, спертый настолько, что хочется разбить окно и выброситься в реку. Лишь бы уже выйти, избавиться… От чего? От этой жизни. Ребенок, едва успокоившись, раскрывается, роняя одежду на пол, снова заходится плачем. Мать останавливается, поднимает, укрывает, укачивает. И так… бесконечное число раз. Опять остановка. Женщины вытаскивают из общей свалки вещей свои баулы. Для этого нужно сбросить или переставить верхние. Надрываются. Кто-то из молодых мужчин помогает. Те, что старше, курят на пристани, наблюдают, как женщины тягают вещи. Еще не забыть коробки, стоящие в проходах. На одной руке – младенец, в другой – баул, сумка, чемодан. Коробку только зубами взять. Хорошо, теплоход подождет, пока все высадятся. Нынешние пять часов превращаются в шесть для тех, кто до конца плывет. Голова гудит от спертого воздуха, разлившегося по всему теплоходу зловония, пота мужчин и женщин, запаха сосисок и пирожков. Младенческий тихий плач, истошные крики детей постарше, колыбельные и причитания матерей, не знающих, как успокоить детей. Сколько еще плыть? Никто не знает. Тут все зависит от стихии – реки. Будет течение, ветер, придется плыть дольше. Если успокоится – поплывем быстрее. Вода серая, страшная. У иллюминатора лучше не сидеть и не смотреть в окно. Болезнь наступит – та, что сводит с ума.

А на берегу что ждет? Заплеванная, загаженная, заваленная бычками пристань. Хорошо, если родственники встречают, да еще на машине. На выезде толкучка из людей, машин, чемоданов. Ребенок бежит прямо под колеса. Чей-то брошенный чемодан – сил нет тащить. Брат встречает сестру: «Я тебе макароны сварил. Ты же не будешь рассольник. Мать сварила. Я знаю, ты не любишь». Сестра обнимает брата так, будто спаслась от неизбежной гибели. «Хорошо, что вернулась. Теперь я смогу уехать, – продолжает брат, – ты за матерью присмотришь. А я на буровые поеду или водителем устроюсь. Подальше отсюда. Уже нашла работу? В интернате? Или в Доме культуры? Лучше в библиотеке. Будешь сидеть и книжки читать, как и мечтала в детстве. На заочный-то перевелась? Хорошо. Устраивайся побыстрее. Я не смогу вам деньги перечислять, пока работу не найду. Если Надька придет, не говори ей, что я навсегда уехал. Да, я навсегда. На Большую землю…» Поколения сменились, а мечты и проблемы все те же – уехать на Большую землю, вырваться, денег нет, когда будут – неизвестно. Надька – обуза. Мать больная – обуза.

В нашем интернате, где мама преподавала, я всегда считалась особенной, – продолжала Светлана Петровна, словно исповедовалась. – Школы-интернаты, они были в каждом поселке. Туда отправляли детей коренных жителей. В восемь лет забирали на вертолете из тундры и увозили учиться. Все плакали, спали на полу, не зная, что такое кровать. Ходили на улицу в туалет. Не умели мыться под душем. Моя одноклассница, Еля ее звали, подруга детства, каждый день домой просилась, в тундру. Говорила, что в чуме жить лучше, чем здесь. Учиться не хотела. Но окончила школу, педагогическое училище, вернулась в поселок. Преподавала детям местный язык, сохраняла традиции. Я ее не узнала, когда увидела.

Тогда, пять лет назад, я ехала на похороны матери. На теплоходе познакомилась с женщинами из Екатеринбурга – два врача, неонатолог и дерматолог, и учительница английского. Они впервые ехали в поселок по какой-то программе обмена опытом. Вот им и устроили почетную встречу в традиционном чуме, где девочек учили вышивать национальные узоры, а мальчикам показывали сани, сделанные без единого гвоздя. А я вроде как за компанию попала. За встречу важных гостей отвечала та самая Еля, моя одноклассница. Все сделала как положено. Вынесла тарелку с тлеющими углями, чтобы окурить дымом вновь прибывших. Женщины считаются грязными по факту рождения. А в критические дни к ним вообще лучше не приближаться. Женщине нельзя переступать через мужские и детские вещи, оленью упряжь, аркан или садиться в неположенном месте. Женщины – источник сакральной нечистоты. Без особого обряда очищения им нельзя даже заходить в чум. Еля показывала, как сделать пассы руками, чтобы очиститься дымом. Потом просто поставила блюдо с углями на землю – пройти через него так, чтобы оно между ног оказалось. Ну и звук издать, будто языком цокаешь.

«Неужели все это до сих пор существует в головах?» – удивилась учительница английского. «Так почему нет? – в свою очередь удивилась Еля. – Если так считали наши предки, значит, так оно и есть». – «То есть вы считаете себя грязной?» – уточнила учительница, округлив глаза. «У меня уже климакс, я не такая, как раньше, мне можно», – спокойно пояснила Еля, будто речь шла о чем-то незначительном, бытовом и при этом радостном. Ну вроде как можно ложиться поперек кровати или не просыпаться каждый день по будильнику.

Потом все как положено – стол накрыли. Олений язык, бульон из оленя же, горчица домашняя, ягоды со сгущенкой.

«Горчицу с языком попробуйте. Мы сами ее делаем. От любого насморка помогает, – предлагала Еля и продолжала рассказывать: – Жаль, вы не на День оленевода приехали. Вот тогда бы и кровь оленью попробовали, и печень. Печень вкусная, немного на шоколад похожа. Да вы ешьте язык, ешьте. Мы его не чистим. У оленя чистый язык. Дети очень любят кровь. Она еще теплая. Никакой цинги не будет. Чай травяной, горчица да кровь и строганина – вот и все наши лекарства. Строганину попробуйте. Но мы и не болеем. Все время ведь на улице, в любой мороз. В шкуре не замерзнешь. Сейчас-то совсем тепло стало, это раньше морозы стояли. Сейчас жарко даже зимой». – «А можно в туалет?» – спросила учительница. Ей явно было нехорошо. Она побледнела, на лбу выступила испарина. На порезанный олений язык смотрела с нескрываемым ужасом. Рассказы про теплую кровь, которую пьют дети, и про печень с шоколадным привкусом ее подкосили. «Плохо, что ли? Это с дороги, наверное. Или от нашего воздуха. Городские не привыкли к чистому воздуху, вот им и становится плохо. Как наркоманам. Привыкли газ нюхать да табаком травиться. Еще и вино пьют. Даже женщины. У нас только мужики пьют, женщины нет. Вот, попейте чай наш. Очень полезный, травяной, местный», – поставила диагноз Еля. «Я вегетарианка и не ем мясо. Вино пью, да, но сейчас и от водки бы не отказалась. И покурить, кстати, у вас где можно?» – Учительнице, видимо, было совсем плохо, раз она решила огорошить хозяйку сразу всем. «Ой, а как же это? Без мяса-то? Вы ж не