скучнейшим из всех, на которых мне когда-либо удалось побывать. Тот илот был

самым слабым. Подох после первого же удара карателя…», «Я разочаруюсь, если

это повторится».

Богачи рассуждали о жизни и смерти представшего перед ними

изувеченного человека с такой бесстрастностью, как о чем-то, что им смертельно

наскучило, но они продолжали разговаривать об этом просто потому, что

привыкли, и это озвучивалось скорее механически.

Мужчина на сцене вздрогнул. Люди в зале затаили дыхание, кто-то

разочарованно вздохнул, подумав, что несчастный уже умер.

Но израненный человек был жив.

Он очень медленно, словно это давалось ему с огромным трудом, поднял

голову. Самое первое, что я ощутила, увидев его лицо, был неподдельный испуг.

Без сомнений, мужчина пережил серьезную борьбу, возможно, на него напало

сразу несколько противников, что-то мне подсказывало, что он не позволил бы

себя так избить одну или двум злоумышленникам.

Глубокий порез рассекал высокий лоб, пролегал между разбитых бровей,

скользил по сломанному носу и у кончика резко менял траекторию, съезжая на

левую щеку и растянувшись до мочки уха. Нижняя половина лица была залита

кровью. Сквозь опухшие темно-синие губы вырывались хриплые звуки. Сперва я

подумала, что человек стонал. Затем, приглядевшись внимательнее, заметив что-

то, на что не обратила внимания ранее, я поняла, что заблуждалась.

Человек рычал.

Безошибочно пронзив взглядом толпу, наблюдавшую за ним как за забавной

маленькой зверушкой, он нашел меня. Мы встретились глазами, вернее сказать

столкнулись, будто две бури, повстречавшиеся друг у друга на пути, когда ничего

не предвещало об этом.

Он замер всем телом, беззвучно пошевелил ртом.

Между нами не осталось пространства, и я прочла по его губам свое имя.

Оно слетело с уст, которые мне до остервенения хотелось целовать, по которым я

так болезненно и нестерпимо скучала.

Мгновения вполне достаточно, чтобы вывернуть мир наизнанку.

Я прочувствовала всю мощь этого мгновения, когда узнала в мужчине на

сцене любовь всей своей жизни.

Арман

{Это был Арман}. Непроизвольно закрыв глаза и кусая от боли губы, я вспомнила нашу с ним первую встречу….

Проходили дни. Учеба. Серые скучные будни. В свободное время мне

удавалось урывками читать о любимых героях (воспитанники детского дома надёжно прятали книги от строгих воспитателей чтобы избежать наказания с их стороны), переживала с ними все неудачи, потери и их

любовь, скорее даже больше похоже на одержимую страсть.

Сегодняшний вечер не стал исключением, сидела на кровати, поджав ноги, и

читала взахлеб, когда по всему зданию пронесся ужасный звук. Звук тревоги,

сирена…. Это был сигнал, собиравший всех в главном корпусе, в столовой.

Мария, заплетавшая свои длинные волосы в косу, соскочила с постели.

— Что такое-то?

Я наполовину безучастно, наполовину все же встревожившись, пожала

плечами. Сколько я здесь находилась, такого не слышала, только если это не

учебная тревога. Но внутреннее чутье подсказывало, что на этот раз дела обстоят

куда грандиознее обычной плановой подготовки к эвакуации.

Сирена не замолкала.

Дверь нашей комнаты распахнулась и на пороге материализовалась мадам

Яковлева. Ее пренеприятное, всегда ярко разукрашенное лицо выражало гримасу злости.

— Вы еще здесь? Для кого сигнал был?

Мария принялась натягивать платье.

— Мы уже одеваемся, мадам Яковлева, одну минуточку!

— Никаких минуточек! — рявкнула она. — Десять секунд, и поживее!

Она с грохотом захлопнула дверь. Мое тело отреагировало на неподдельную,

реакцию воспитательницы быстрее, чем сознание, и вот я уже стала лихорадочно

натягивать на себя вещи. Мои пальцы были холодными, слегка онемели на

кончиках и покалывали, и они дрожали. Да и… С Яковлевой лучше не связываться,

мегера еще та. Меня она невзлюбила с того момента, как я переступила порог

этого Дома. Поэтому я лишний раз старалась не попадаться ей на глаза, не злить

ее и вообще казаться незамеченной. Порой мне казалось, что отец специально приплачивал ей за все мои страдания. Пожаловаться здесьбыло некому, учителя это знали и вовсю издевались над нами,

прикрываясь мерами воспитания, а на самом деле просто вымещая всю злобу, за то,

что им приходится жить и работать в нашем детском доме — самом худшем их всех,

не считая Острова, куда так спокойно, не дрогнувшей рукой, отправил меня папа.

Мы с Марией быстро спустились вниз и, толкаясь в кучи таких, же, как и мы,

двинулись в столовую центрального корпуса. Здесь собралось нереальное

множество народу (я и подумать не могла, что приют держал такое количество

детей), и дежурные учителя, завхоз, даже руководство.

Сердце тревожно сжалось. Кажется, что-то действительно серьезное

произошло. Я пыталась пробиться сквозь вереницу девчонок и мальчишек и

понять, что творится в самом эпицентре, но все было тщетно — не только я порой

поддавалась порывам любопытства.

Прямо в центре зала стоял директор нашего детского дома. Высокий,

худой, с неприятным орлиным лицом.

— Итак, все в сборе! — прогремел его низкий голос. — То, что сегодня

произошло, вышло за все допустимые рамки не только нашего детского

Дома, но и всех остальных! — он обвел сощуренным взглядом толпу малолетних

зевак, медленно вбирая в себя воздух. — Двое пытались сбежать… — выдержал

драматичную паузу. — Пытались сбежать из места, приютившего вас, давшего

вам крышу над головой, кров и пищу! Такой дерзости, чтобы кто-то проник ко

мне в кабинет и украл ключи от моего автомобиля, я еще не встречал! —

директор отпустил сухую, короткую усмешку, скорее даже ухмылку. — Не могу не

признать, эта дерзость на миг вызвала во мне восхищение, но! Оно длилось