а вроде и нет. И стала ходить вокруг машины, протаптывая себе в чистом снегу тропинку. Место страшноватое, хотя понятно, что бояться особенно нечего. Страшно от мыслей. От сознания, что за забором с колючей проволокой находятся триста человек, на счету которых сотни загубленных душ, искалеченных жизней. Люди, которым нет прощения, люди, раз и навсегда перешагнувшие ту самую черту, которую нам рисуют родители с детства, объясняя, что до этой черты всё можно простить, за ней – ничего. Даже если тебя простит Бог, тебя не простят люди. Они поймают тебя и запрут надолго или даже навсегда, чтобы ты не смог больше никому сделать ничего плохого. Бог прощает по своим неведомым законам самых отпетых подонков, давая им возможность жить, получать удовольствие от жизни, портить единственную жизнь другим или даже отбирать ее. Поэтому людям часто приходится корректировать решения Бога.

Я отлично помню, как однажды мама объясняла нам с Маришей, когда мы были совсем маленькие, что такое тюрьма, кого могут посадить в тюрьму и за что. Мы смотрели очень интересный фильм, который мама почему-то резко выключила, и начала с нами серьезный разговор. Наверное, мама испугалась, что в наши детские души попадет какое-то иное, неправильное знание, что мы поймем, что бандиты могут быть симпатичными, сердечными, привлекательными.

Мне так о многом хотелось бы поговорить с мамой. Почему-то с некоторых пор мне стало казаться, что наш разговор очень реален. Что то, что мешает нашей встрече, совсем не так страшно. Что мы примем, я, по крайней мере, приму любую правду. Что мама просто увлекалась кем-то и уехала, а потом ей стало стыдно. Что мама не сделала что-то противозаконное. Я уверена, что мама не сделала ничего такого, за что я бы не смогла с ней общаться. Я видела ее лицо – хорошее лицо порядочного человека, которому нечего бояться. И ее никто не ищет. Если бы она была преступницей, ее бы искали. К нам никто никогда не приходил и не спрашивал – где наша мать.

В том месте, куда привез меня Эварс, подобные мысли пришли в голову сами собой. Я сто раз начинала думать что-то подобное, и сто раз сама себя останавливала. Я помню, как мама провожала меня в больницу. Она была немного нездорова сама, и очень волновалась обо мне. Что такого могла сделать мама, чтобы вдруг взять и сбежать? Или она готовила свой побег, меня увезли в больницу, а она уже имела визу, билет и уехала? Все как-то не сходится. Мы много раз говорили с Маришей об этом. Мариша очень не любит начинать «расследование», как она говорит. Она считает, что это бесполезно, и правды мы никогда не узнаем. А мне было бы проще жить, если бы я знала правду.

Здесь, около колонии пожизненного содержания, мне вдруг пришло в голову – а если мое настойчивое желание узнать правду однажды приведет нашу маму в тюрьму?

Я стояла и смотрела на серые двухэтажные здания за длинным забором с тройным рядом колючей проволоки. Отсюда никогда не выходят – только на кладбище, где хоронят с номерами. Зря даже я поехала с Эварсом сюда. Я не думала, что это будет так тяжело.

Села обратно в машину, попробовала полистать ленту ВКонтакте, чтобы отвлечь себя от мыслей о бесконечном несовершенстве мира. Связь была не очень хорошая, но мне неожиданно вышли новые стихи Оли, той девушки, которая взяла и шагнула в окно из-за несчастной любви. Я звонила потом ее маме, номер телефона мне дали в больнице, пыталась писать самой Оле в Сети, но она молчала в ответ, даже не открывала мои сообщения. Строчки, которые я сейчас прочла, были горькие, пронзительные, судя по всему, она где-то случайно встретила своего бывшего возлюбленного, и снова всё в ее душе всколыхнулось. Жаль, что ему совсем не нужна такая любовь. Кто-то ищет любви, а кто-то ее со смехом отвергает. Я скромно поставила лайк под стихотворением, не стала комментировать, спрашивать ее в сообщении тоже ничего не стала. Льются стихи – и хорошо. Она ведь так переживала, что внутри пустота, что стихи больше не пишутся. С паршивой овцы хотя бы шерсти клок – встретила своего мучителя и написала замечательные строки, обжигающие, искренние. Поэту нужны такие острые эмоции, а человек вполне может без них обойтись – поэт пишет стихи, а человек выходит в окно.

Эварса не было очень долго, так долго, что я стала беспокоиться. Что он может там делать почти три часа? Я написала «Как дела?», звонить не стала, решила просто терпеливо ждать и не заметила, как задремала.

Мама, наша ровесница, подсела к нам с Маришей в кафе. «Что будете?» – весело спросила она. «Я – кофе с коньяком!» – четко ответила Мариша. И я вдруг увидела, как они с мамой похожи. Практически одно лицо, только у Мариши непослушные, вьющиеся жестковатые волосы, а у мамы – аккуратно заправленные за уши, гладкие, приятные на ощупь. «А ты, Оленька?» – мама так хорошо, добро улыбалась, что я стала плакать во сне. «Почему ты плачешь?» – удивилась она. «Я так рада тебя видеть!» – ответила я. «Мы же с тобой каждый день видимся, и с Маришей, что ты, Олюшка? Тебе надо больше отдыхать, вот скоро поедем на юг, на море, будем плавать». Я видела, что мама не понимает, что мы уже не маленькие, гладит меня по щеке, подкладывает мне свое мороженое, потому что я свое уже съела. «Ну, девочки, догоняйте!» – мама неожиданно встала и легкой, воздушной походкой ушла. У мамы была необыкновенная походка. Я ее совершенно забыла за годы. А сейчас вспомнила. Я понимала во сне, что мы взрослые, а мама – нет. Годы прошли, а мама не изменилась.

– Олья! – Эварс постучал в окно. – Я пришел.

– Ох… – Я с трудом вернулась из сна. – Мне приснилась мама… Я расскажу тебе.

– Всё хорошо, я всё посмотрел. Спасибо, что ты долго ждать меня.

– Да, пожалуйста. Поехали, здесь тяжело.

– Почему? Лес, небо, очень красивая природа. Такой белый снег.

– Ага. И люди, точнее нéлюди за забором.

– Что? – Эварс попробовал включить устный переводчик, как он последнее время делает, но связь была очень плохая.

– Как ты с ними там разговаривал?

– Внутри есть вайфай, я включил переводчик. И еще начальник тюрьмы немного говорит по-английски.

– Да что ты? А тебе разрешили снимать?

– Чуть-чуть, – засмеялся Эварс. – Я был… момент… швейный цех! Очень интересные лица. Я делал фото.

– Разве им разрешено работать?

– О-о-о, это очень интересно! Здесь есть некоторые люди, которые имеют… – Эварс поискал слово в переводчике, – большой срок! Они могут, да. А другие не могут.

– Пожизненные?

– Как ты говоришь?

– Которые до конца жизни здесь. Бессрочно. Без срока.

– Да! Интересная информация!

Я перевела дух.

– Ну если тебе это интересно… Давай побыстрее отсюда уедем, пожалуйста.

– Олья, – засмеялся Эварс, – ты очень сенситив!

– Почему твой отец работает в тюрьме? – спросила я, когда мы отъехали. Эварс хотел прогуляться, подышать воздухом, но я предложила подышать в другом месте.

– Он имеет хорошая зарплата и дом. И еще он любит… сейчас… – Эварс быстро посмотрел в переводчике, – строгую дисциплину!

– А ты?

– Конечно нет! – засмеялся Эварс. – Я люблю свободу.

– А меня?

– И тебя.

– Хочешь, мы поедем к Марине Андреевне?

– Мари на древни? – нахмурился Эварс. – Что это? Древний это старый?

– Это Мариша, моя древняя сестра! – засмеялась я. – На четыре минуты древнее меня! Я Ольга Андреевна, а она Марина Андреевна.

– А! Ха-ха! Андреевна! Знаю, да! От-чест-во! Из слово «честь»?

– Нет, от слова «отец». Называют по отцу.

– Да, точно! Я всегда знаю, как зовут отец любой русский человек. Это нарушить свобода личность. Как считаешь?

– Это просто возмутительно!

– Вы-сму-тите? Это как?

– Это ужасно!

Когда Эварс смеется, хочется смеяться вместе с ним, его смех легкий, заразительный, искренний, он видит в жизни ее приятные и смешные стороны.

– Зачем тебе ехать к Мариша?

– Как зачем? Выпьем чаю, у меня завтра выходной, можно у нее остаться, у нее огромная квартира.

– Нет, у меня другие планы.

– Хорошо.

Я бы с удовольствием после посещения такого тяжелого места выпила чаю с местным бальзамом у своей