– Оля-а-а-а-а!.. – Вадик на самом деле, пытаясь привлечь мое внимание, протянул длинную ноту, закашлялся. Мой бывший муж раньше не пил, что он делает сейчас, я не знаю – чем торгует, где поет и поет ли вообще, пьет постоянно или нет (вчера выпивал точно), но я поняла, что он пришел ко мне жаловаться на первую жену Ленку, которая в очередной раз нашла что-то или кого-то поинтереснее, чем Вадик. И… я не поверила своим ушам – звать меня обратно! Я засмеялась.

– Ты вообще, что ли?

– Ты обязана мне помочь. Мы не чужие люди.

– Ага. Да.

– Ты же одна? Я узнавал.

– Тебя не касается.

– Еще как касается! Ты была моей женой!

Еще полчаса я пыталась выгнать Вадика по-хорошему, и у меня это, конечно, не получалось, потому что мой бывший муж не из таких, кого можно прогнать вежливыми интеллигентными словами. В пении и в предпринимательстве у него ничего не получилось, но зато со мной он всегда находил нужные слова, чтобы вызвать у меня жалость. Вот и сейчас, вместо того, чтобы просто открыть дверь и сказать «Пошел вон!», я все-таки вслушалась в его жалкие бредни, растрогалась на некоторое время, перевела ему на карточку пятнадцать тысяч рублей, чтобы он мог купить еды собаке, девятнадцатилетней дочери, страдающей неврастенией и вызванной ею перемежающейся глухотой (так, по крайней мере, сказал Вадик) и себе самому, поскольку он, слабый человек, с горя пропил всё, что у него было. При этом Вадик, сидящий передо мной, не был похож на настоящего алкоголика (в моем понимании) – он был частично выбрит, некоторое время назад посещал парикмахера, на рубашке у него были все пуговицы и пиджак, который я отлично помню, вполне еще можно было носить даже в городе, не привлекая внимание санитаров, как любит говорить моя сестра.

Вадик давил на жалость, думал, что я, как брошенная матерью дочь, хорошо пойму страдания его дочери, тоже брошенной, причем в отличие от нас с Маришей, неоднократно. Его жена, по словам Вадика (которым веры, конечно, нет), за это время успела еще два раза прийти-уйти, но сейчас – окончательно. Забеременела от какого-то пожилого кавказца (по определению Вадика) и ушла. Думаю, все это враньё. У Вадика стало принципиально меньше волос, так мало, что сначала я подумала, он их все сбрил. Он не виноват, мужчины не виноваты, что они лысеют. И принципиально больше тела. И в этом тоже не виноват. С годами съеденное и выпитое имеет тенденцию откладываться в нашем теле про запас – на случай холодов, на случай голода, просто для уюта и тепла. Одно осталось неизменным – Вадик может уговорить любого, живого, мертвого. С ним лучше согласиться, лишь бы он замолчал. Когда мы жили вместе, мне в нем нравилось не всё, но многое. Кроме того, сколько он говорил. Наверное, он неправильно выбрал профессию, ему надо было не петь, а говорить. Найти место, где нужно много говорить ни о чем. В нашем несовершенном мире таких мест хоть отбавляй.

– Ты зачем приходил? – спросила я его, когда он уже меня не слышал. Я смотрела в окно, как мой бывший муж, болтливый, толстый, лысый, неопрятный человек из прошлой жизни, отнявший у меня юность и – на время – веру в людей, бодро топает к своей машине – той же самой, только еле живой – и звонит кому-то. Наверное, голодной собаке или глухой дочери. Или оставившей его жене – просит вернуться. Я вздохнула и задвинула жалюзи. Вот почему я такая идиотка? Почему мне жалко вообще всех? Даже тех, кому я не помогаю концептуально – когда умом понимаю, что это очень плохие люди, совершали и совершают плохие поступки, обманывают, предают, и они просят помочь меня как-то выпутаться из тяжелых ситуаций, в которые загнали себя сами – и вовсе не своей добротой, а тем, что нарушали все мыслимые и немыслимые человеческие законы.

Я понимаю, почему Юлечка так испугалась Вадика. Он на самом деле был похож на совсем невменяемого человека, когда пришел. Как настоящий артист – он же когда-то учился на факультете музыкального театра – он поверил в предлагаемые обстоятельства, которых, скорей всего, нет. В свое отчаяние, в тяжелую ситуацию, в то, что он на краю. Как только я перевела ему деньги, он встал и ушел. Он заставил меня поверить в то, что ему плохо, что он страдает, что ему при этом нечем кормить зависящих от него дочку и собаку. Он просил меня вернуться – был уверен, что я не вернусь.

Почему я думаю, что он всё врет? Я не думаю – я знаю. Знаю своего бывшего мужа, который стал старше, поистаскался, но пользуется теми же приемами, что и много лет назад. Дала денег, потому что понимаю – просто так человек просить денег не придет. Жизнь у Вадика не задалась, скорей всего, часть из того, что он рассказал, правда. Жена, возможно, и правда сбежала, она же сбегает от него время от времени. Деньги могла с собой и прихватить. Когда я пришла к Вадику в двадцать три года, он тоже сидел с пятилетней дочкой без денег. Я очень надеюсь, что девочка не потеряла слух, что Вадик наверняка всё по обыкновению приукрасил. Тогда мне стало очень жалко девочку. Я понимала, что в пять лет невозможно понять и принять, что мама тебя бросила. Я это не поняла и не приняла в восемнадцать, когда многие уже легко обходятся без родителей.

Мне немного мешает душа, особенно в работе с моими посетителями. Жалко того, кого не надо жалеть, страшно за кого-то, стыдно, если не могу помочь. Душа вообще часто мешает думать, трезво оценивать ситуацию, расставлять приоритеты, отказываться от того, что стало лишним, что тяжело тащить, что не дает спокойно спать.

– Олья! – веселый Эварс появился на экране моего телефона. Я почему-то очень не люблю видеозвонки, но когда звонит Эварс, у меня в любом случае улучшается настроение. – Я хочу поехать… момент… забыл слово… тьюрма!

– Что? – Я думала, что все-таки ослышалась. – В тюрьму?

– Да! Я еще не видел российская тьюрма!

– Зачем тебе это? Нет, тебя не пустят внутрь.

– Ну… Хочу посмотреть, как вид…

– Как выглядит, я поняла. А зачем?

– Я обещал отец.

– Понятно, хорошо.

Даже такая странная поездка, но с Эварсом, должна доставить мне удовольствие. Ведь рядом будет мой самый близкий человек, самый лучший, самый нужный. Человек, с которым я избавилась от чувства вины, от чувства ненужности, от ощущения, что я хуже, чем кто-то. И это не главное, как ни странно. Главное, что из всех мужчин, встреченных мною за жизнь – а их было всего двое, Эварс третий – это на самом деле мой человек. Нет нужных слов, чтобы объяснить даже самой себе – почему это так.

Чтобы посмотреть тюрьму, нужно было поехать в соседнюю республику, ту, где живет моя сестра. Не могу сказать, что перспектива ехать по глухим дорогам в той части республики, которую обычно все стараются обходить стороной, меня очень радовала. Я надеялась, что Эварс довольствуется прогулкой по столице республики, милому малолюдному городу с яркой архитектурой разного времени, в том числе новой. Но мы прошлись по центру города, по широким улицам, вполне себе по-европейски хорошо почищенным от чернеющих остатков снега, выпили кофе с вкусными пирожными в ресторанчике на высоком берегу мелкой речки, пересекающей город, и все-таки поехали в исправительное учреждение. Эварс, оказывается, с помощью «друзей», живущих в этой республике, получил разрешение прохода вовнутрь. Я поняла, что я хорошо знаю этих «друзей», но особенно ничего расспрашивать не стала. Главное, что мы вместе, рядом, что нам легко и интересно разговаривать обо всем.

Унылое, тяжелое место, где была расположена одна из республиканских колоний особого режима, не спасала даже прекрасная природа – леса, поля, просторы, еще заснеженные, и ясное небо. Здесь, за городом, еще совсем зима, и как будто не собирается никуда уходить.

Я категорически отказалась идти вместе с ним, хотя на меня волшебным образом тоже оказался выписан пропуск. Пока Эварс ходил на экскурсию (а как иначе назовешь эту мало увеселительную прогулку?), я перепарковалась подальше от входа, на самом краю стоянки, вроде у тюрьмы,