Шрифт:
Закладка:
Что сетовать... никогда не стоит думать о том, чего не сделано, но лишь о том, что нужно сделать. Сейчас ей предстояло позаботиться о смерти... нужно только немного набраться сил... и не откладывать.
Как бы ни была она сосредоточена на мысли о последнем ударе, давняя привычка замечать все происходящее в поле зрения заставила ее обратить внимание на то, что овцы на склоне расступаются. Расталкивая их посохом, вниз шел человек. Пастух. Один из местных. То-то будет ему развлечение...
Здешние жители. Пастухи, землепашцы, мирные люди. Они не восставали, как жители других завоеванных краев. Даже странно. Впрочем, она немало приложила стараний, чтоб они не восставали. Установила умеренные подати, не мешала обычаям этих людей, выучила их язык, чтоб разбирать судебные дела. Но они никогда не занимали ее больше, чем овцы - этого самого пастуха.
Он был уже рядом с ней - среднего роста, коренастый, совсем седой. И рассматривал ее, как показалось наместнице, с любопытством. Знал ли он, кто она? В любом случае он видел, что она принадлежала к завоевателям. Это было унизительно. Но, будучи женщиной, наместница, несмотря на свое высокое положение, умела несравнимо лучше терпеть боль и переживать унижения, чем большинство мужчин. И она не стала проклинать судьбу, бросившую ее простертой к ногам простолюдина, но вновь думала, как использовать создавшееся положение по своему умыслу.
- Тебе плохо, - услышала она. Это был не вопрос. И голос спокоен. Тем лучше.
- Я умираю, - сказала наместница. - Добей меня.
- Что?
Очевидно, она не так хорошо владела местной речью. Как предполагала.
- Достань меч из ножен и убей меня, - она старалась говорить как можно отчетливей.
- Нет, - решительно сказал он. Немного помедлил и добавил. - Не могу. Лучше я позову на помощь.
Какая помощь? Но, даже если бы у нее были силы на злость, она давно запретила себе срываться в разговорах с нижестоящими. К тому же, как бы низко он не стоял, она сейчас лежала еще ниже.
- Тогда достань меч и дай мне, - медленно и ровно, чтобы е напугать его, сказала она.
- Зачем?
О, как непонятливы эти селяне!
- Я убью себя сама.
- Нет, - упорно повторил он. - Этого нельзя.
Она не понимала причин его упрямства. Должно быть, какой-то их местный обычай запрещает самоубийство. Она слышала о подобном. Глупость и врварство. Но наместница никогда не спорила с религиозными обычаями.
- Я все равно умру, - сказала она, - какая разница?
Его белые брови съехались к переносице. Он явно обдумывал, как поступить. Наконец нагнулся, стараясь не причинить ей лишней боли , вытянул клинок из ножен, но вместо того, чтобы честно вложить меч ей в руку, или, что еще лучше, полоснуть по горлу наместницы, внезапно отодвинулся и вонзил меч в землю - на таком расстоянии, чтобы она не могла дотянуться. И, прежде чем она успела что-то вымолвить, произнес с той же непонятной решимостью.
- Нет. Я не дам тебе убить тебя. Тут есть ваша застава... не так далеко. Я пойду туда. Ты только продержись.
А он прав, что не хочет помочь ей уйти, внезапно осознала наместница. Он не солдат, принесший присягу. Ему не поверят, что он исполнял ее приказ, потому что он не обязан этого делать. И тогда его казнят. Простолюдинов в ее правление казнили редко, но такое бывало, и он наверняка знает, что его ждет.
- Хорошо, - с трудом проговорила она. - Иди за помощью. А я постараюсь дотянуть до ее прихода.
И прикрыла веки. Слышно было, как зашуршала трава - пастух отошел. Надо было сказать, чтобы поискал вороного. Или нет. Даже если найдет, едва ли справится.
Она не знала, сколько прошло времени, но день все еще длился. Наместница разлепила глаза, чтобы определить, насколько передвинулось солнце, и вновь увидела человека на гребне холма. Сердце, которое, казалось бы, успокоилось и лишь глухо ныло, стиснуло, как в тисках, и наместница едва не задохнулась. Она не позволяла себе поверить, что этот человек обманул ее пустой надеждой на спасение, и все же яд надежды проник в ее душу. Но пастух никуда не ушел. Он сидел на пригорке и не двигался. Смотрел на нее внимательно, она уже помнила это сосредоточенно- любопытствующее выражение.
Как права она была , не доверяя местным жителям! Пусть они были тихи и мирны, пусть не восставали и не бунтовали, но все они были такими, как этот пастух - не решались убить, хотя бы направить руку с оружием, но ждали, пока враг умрет сам, чтобы как можно дольше наслаждаться зрелищем агонии.
Забытая со времен юности ярость застлала сознание, и наместница закричала. Она выкрикивала самые грузные, самые грязные солдатские ругательства, не заметив, что перешла на родной язык. Однако лицо пастуха оставалось по-прежнему невозмутимым. Он наблюдал.
Понемногу она справилась с собой. Пусть порадуется - это хороший признак. Кто радуется, тот теряет осторожность. Он ждет ее смерти и уверен, что дождется. Но когда-то он должен подойти и удостовериться, что она умерла. Пора перестать орать и дергаться. Война и правление обучили ее притворству. И выжидать она умеет не хуже него.
Время тянулось долго, мучительно долго, порой наместнице казалось, что она соскальзывает за грань сознания, но теперь у нее была цель, и она не просто умирала - она лежала в засаде. Таилась. Ждала.
И дождалась. Шагов на сей раз она не услышала, переживая очередной приступ, и лишь когда он наклонился, осознала : враг рядом. А она так и не дотянулась до меча... но этого и не нужно. В свое время направленным движением двух пальцев она пробивала противнику трахею. И пальцы ее с тех пор нежнее не стали. Но теперь она опасалась, что не сумеет ударить точно. Ненавистное лицо раздваивалось в ее глазах. Значит, нужно было выбрать мгновение, когда он не успеет отклониться.
Но он отклонился, не дотронувшись до нее. Потом и вовсе отступил, а лицо продолжавшее нависать над ней, было чужим и незнакомым. Он снова сумел обмануть ее! Наместница застонала от злобы... но чьи-то руки приподняли ее за плечи, а другие поднесли к губам флягу
