живым интересом. По обе стороны густо, как зерна в колосе, располагались невысокие двери — все как одна украшенные бронзовыми изображениями чаш, иные из которых перевернуты (значит, комнатки заняты), а иные остаются неопрокинутыми. И насчет моста он все знал от студиозусов, ставших год назад, как вычурно выразился бы какой-нибудь сочинитель чувствительных голых книжек, его навигаре в море житейском — причем в самом хорошем смысле. Студиозусы заботились, чтобы его знакомство со взрослой жизнью, в которую вскоре предстоит окунуться, было с самого начала правильным — хорошие они все же люди...

Вот и середина моста, где на полукруглом постаменте распростерла крылья Птица Инотали, с загадочной улыбкой на прекрасном личике глядящая в неведомые дали. И левое крыло не покрыто зеленой окисью, сверкает яркой бронзой от бесчисленных прикосновений, а у подножия высокая груда алых мальв.

Тами с понимающей улыбкой показала глазами вправо и прошептала:

— В точности так, как я читала...

Ну а Тарик не единожды видел своими глазами. Один из младших смотрителей с поклоном пропустил внутрь молодую пару, закрыл за ними дверь и перевернул чашу — а это то же самое, как если бы на замок запер. Там внутри есть и засов, и особые часы, только что пущенные смотрителем на оговоренное время. А с первым ударом вечернего колокола часов не пускают: очередная пара покинет Приют Любви после первого удара колокола утреннего. Одна алмазной твердости негласка обязывает: молодую пару должны связывать неподдельные чувства. Если кто-то эту негласку нарушит, Птица Инотали не просто обидится, а разгневается, и легкомысленные нарушители никогда больше не будут счастливы и удачливы в любви. Здесь не бывает вольнодумцев, поставивших бы под сомнение правдивость негласки (хотя, когда касается других негласок, вольнодумцы и нарушители все же случаются).

Никого, кроме них, на мосту не осталось. Они возложили цветы, и Тами, увидев, что он стоит без движения, прищурилась:

— Ты не собираешься ни о чем просить Птицу?

— Я уже просил, — после короткой заминки ответил Тарик. — Совсем даже недавно, вот только не знаю пока, услышала она или нет... Аты?

— Нет такой надобности, — загадочно сказала Тами. — А это Королевский Приют Любви, да?

— Он самый, — кивнул Тарик.

Дверь напротив Птицы отличалась от всех остальных — повыше и пошире, единственная, где лакированные доски покрыты резьбой из гирлянд мальв и наличествует висячий замок, большой, красивый, начищенный до блеска.

— Замок... — разочарованно вздохнула Тами.

— А как же, — со знанием предмета сказал Тарик. — Так просто туда не пускают...

— Как же мы туда попадем? Так хотелось посмотреть...

— Сейчас устроим как нельзя лучше, — сказал Тарик чуточку покровительственно. — Это просто... Постой пока здесь.

Он отошел к двери и пошевелил замок. В точности как рассказывал Балле, рядом словно из воздуха соткался пожилой благообразный старший смотритель (его звание указывала бляха с синекрасным эмалевым изображением Птицы Инотали) — седовласый, с безучастно-благожелательным лицом опытного лекаря. Ничуть не выразив удивления юными годочками Тарика, спросил тихонько:

— Что пожелает ваше степенство?

Ага, вот как у них здесь поставлено дело... Умно и политесно, ничего не скажешь. Обращение это с равным успехом может относиться к любому человеку недворянского происхождения — и Подмастерью, и молодому Мастеру, и человеку в зрелых годах (трудно поверить, но среди влюбленных и такие бывают).

Сейчас все решится. Тарик тихонько сказал:

— Мы хотели бы посмотреть...

— Ну разумеется, — кивнул смотритель. — Осмотр начинается с получаса, и каждые полчаса обойдутся вашему степенству в пять серебряных денаров...

У Тарика отлегло от сердца — не такую уж брешь это наносило его трудовым накоплениям. Другое дело — ночь здесь, стоившая, он знал, ровным счетом пять золотых. Встав боком к Тами, он извлек из кармана пять серебрушек, словно бы растаявших на ладони смотрителя, будто он был искусным цирковым фокусником. Смотритель проворно отпер замок большим сверкающим ключом с затейливой бородкой, бесшумно проскользнул внутрь и очень скоро вернулся, заговорщицки прошептал:

— Часы пущены. Очень политесно будет, если вы сами распахнете дверь перед девичеллой, только помните, что осмотр не распространяется на королевскую постель...

Тарик распахнул дверь, и Тами, правильно это поняв, вошла. Дверь беззвучно закрылась на хорошо смазанных петлях.

Глаза быстро привыкли к полумраку, тем более что настоящего полумрака и не было: солнце стояло еще высоко, просто здесь было темноватее, чем на улице. В правом углу стояла массивная, низкая и широкая кровать искусной работы старинных краснодеревщиков: по достоверным сведениям, та самая, что изладили когда-то для молодого короля лучшие мастера — как и столик и высокий шкаф, запертый на висячий замок, немногим уступавший величиной дверному. В шкафу хранилась свежая постель, а столик предназначался для яств и вин — их приносили из близрасположенного трактира «Перо Птицы Инотали», немалую денежку заколачивавшего на иноземных и иногородних глазенапах19, а также на монопольной торговле разнообразными памятками на любой кошелек.

Тарик не на шутку позавидовал людям, имевшим возможность обосноваться здесь на всю ночь, — счастливцы... Тами же уставилась на левую стену с главной приманкой для глазенапов (два дня

19 Гяазенап — турист (развлечение, которое в этом мире могут себе позволить лишь весьма небедные люди).

в неделю их сюда пускали для короткого осмотра, и это, сплетничали, приносило казне ратуши больше денег, чем во все прочие дни и ночи).

Один из красноватых кирпичей был прикрыт чистейшим стеклом в затейливой золоченой рамке, а под стеклом красовалось глубоко вырезанное женское имя: ААИЕНТА. Именно так звали прекрасную суконщицу, а имя ее вырезал сам молодой король.

По крайней мере, так считали многочисленные глазенапы... и Тами, судя по завороженному взгляду, читала об этом в книгах о достопримечательностях Арелата. Тарик не собирался разрушать красивую легенду и рассказывать правду. На самом деле, как достоверно известно не такому уж большому числу людей, эта надпись — фальшак, овеществленная городская легенда. Лет восемьдесят назад, когда династия Чедаров пресеклась и сменилась династией Дахоров, кто-то оборотистый в ратуше, изыскивая новые источники пополнения городской казны, с разрешения Дахора Первого (получавшего половину дохода с глазенапов — большого душевного благородства был король, мог и больше брать) и придумал «собственноручную королевскую надпись». Иноземцы и иногородние верили, а