Шрифт:
Закладка:
Но суть в том, что иногда рэбовцы перехватывали сообщение о готовящемся обстреле – и у нас было минут 5-10, чтобы дойти до бетонного подземного бункера, куда недавно был перенесен штаб. После оповещения о готовящемся обстреле все надевали СИБЗ и шли в «подвал». Раз, два, три, четыре… Потом я заметил (да и сам грешен был), что многие уже перестали надевать СИБЗ и налегке топали через базу в укрытие. И вот в один такой день, за пару недель до моего отъезда на «большую землю», когда в голове только мысли о доме и скорейшем воссоединении с семьей, я, как обычно, топал в укрытие после очередного предупреждения. В тот день я немного зае… нил – пытался загнать наших садыков в бункер. Тем было глубоко по барабану, они только заварили себе мате и никуда идти не собирались: «Мы воюем уже долго, устали», «Убьет так убьет, на все воля Аллаха» и т. д. Никакие уговоры на них не действовали. Вскоре мне удалось отправить их в укрытие, пригрозив рассказать об их неповиновении генералу Сухейлю (из подразделения которого они и были нам выделены). Садыки, ворча, пошли в бункер, а я, пройдя еще раз по домикам (ведь кто-то мог и просто забить, оставшись досматривать сон в теплой кроватке), тоже проследовал в бункер.
Не доходя буквально десяти метров, я услышал звуки «входящего сообщения». На этот раз бабайки, походу, постарались, и РС-ки[103] начали ложиться непозволительно близко к месту, где я шел. Благо они падали за большими песочными насыпями, которые с помощью садыков и бульдозера были сделаны на территории всей нашей базы вдоль основных дорог. «Ложись!!!» – орал мне какой-то офицер, высунувшись из бункера. «Да я е… л!» – орал я ему в ответ, пригнувшись и максимально быстро сокращая расстояние до «подвала», прикрываясь насыпью. Спорное решение: бежать к укрытию за насыпями или залечь на месте. На тот момент мой мозг в какие-то доли секунд выдал мне картину: «Я ложусь, РС-ка прилетает за насыпь – и мне п… ц», поэтому я решил все же рискнуть.
В тот день одна из ракет попала в место, где садыки, как обычно, сидели и курили кальян, попивая мате. Как итог – шестеро «двухсотых» и трое раненых.
После этого синдрома УиП я уже никогда не испытывал и оставался «на фишке» с момента закрытия рампы Ил-76 в России при отбытии и до момента, пока мои ноги не коснутся бетонки в Моздоке или Чкаловском при возвращении. Никаких «Да задолбал этот шлем, бейсболка – наше всё», «Фуф, жарко, вспотел, как шлюха на исповеди, ща броник скину, погодь», «Да один хрен, они не попадут» и т. п.
Торвальд
Девочка
Мы стояли с ней посреди улицы.
Вокруг нас безмолвными наблюдателями расположились «колоритные» здания: стены некоторых из них были испещрены чем-то крупнокалиберным, где-то зияли огромные дыры (скорее всего, от танковых выстрелов). Более-менее уцелевшие дома стояли по соседству с разорванными тушами каркасов, где из-под плоти бетона торчали рёбра арматуры. Дополняли всю эту удручающую картину остовы сгоревших автомобилей и пролетающий иногда гонимый ветром мусор.
Она стояла и смотрела на меня, протянув в своей маленькой ручке темно-красную розу. Где она ее нашла? Местная девочка, лет семи, с черными как смоль длинными кудрявыми волосами. Ветер колыхал непослушную прядь, которая то и дело лезла ей в глаза, и она раздраженно пыталась убрать её. На чумазом от пыли маленьком лице карие глаза были как два огромных темных озера.
В них была вся боль безвозвратно потерянного детства.
В них были бессонные от разрывов снарядов ночи.
В них была потеря кого-то близкого.
Перечислять все то, что можно увидеть в глазах детей, видевших войну, бесполезно. Такого осмысленного взгляда, который пробирает до самых потаенных уголков души, не увидишь у взрослых. И самое страшное, что в них было, – это спокойствие и обыденность.
Печально, когда дети привыкают к ужасам войны. Когда их колыбельной становятся разрывы артиллерийских снарядов, а игрушками – осколки и гильзы.
Я вспомнил, как, уезжая сюда, я подошел к кровати своей дочки, чтобы попрощаться. Было поздно, и она уже мило сопела. Золотистые кудри были разбросаны по подушке. Вот тогда что-то и защемило в груди. Вдруг я почувствовал страх. Я боялся не за себя, это не был страх перед болью, которую можно испытать при ранении, это не был страх смерти. Я боялся, что больше никогда не услышу ее смех и не смогу уткнуться лицом в эти золотые локоны.
… Я взял цветок, поблагодарил девочку и пожал ее маленькую тёплую ручку. У многих таких детей отец погиб на войне, и я даже не представляю, как тяжело матери объяснять ребенку, где его или ее папа.
В подсумке у меня были конфеты, и я протянул ей их на раскрытой ладони. Она боязливо обернулась и посмотрела на балкон. Там стояла ее мать и пристально наблюдала за нами. Мать улыбнулась и кивнула дочери, и только после этого она взяла одну конфетку.
– Бери еще, – сказал я.
– Спасибо, но мне хватит, – застенчиво ответила она, хотя по глазам было видно, что конфеты вызывают у нее крайний интерес.
– Возьми маме, угостишь ее, ну или друзьям дашь, хорошо? – настаивал я.
– Да. – Она закивала и сгребла все конфетки в кармашек на подоле платья.
Попрощавшись, я продолжил свой путь. В голове крутилась мысль, что я никогда, никогда в жизни не допущу того, чтобы моя дочь оказалась в такой ситуации. И у каждого из нас тогда было свое понимание, зачем мы там и что мы там делаем. Кто-то говорил о зарплате, кто-то говорил о нефти. А я для себя решил, что я там, чтобы хоть как-то защитить этих бедных малышей, которые по воле глупых взрослых остались совсем без детства.
И каждый раз, когда я возвращался мимо «нашего» с ней места, она встречала меня, а я нес в руках пакет сладостей. И каждый раз она приводила все больше и больше друзей
