Шрифт:
Закладка:
Алексей вдруг понял, что больше нет целей. Он толкнул крышку верхнего люка и высунул голову. Ни одного движущегося вражеского танка. Шесть машин горели факелами, остальные стояли в разных положениях с открытыми люками, чуть дымя. Вокруг танков лежали сраженные пулеметным огнем немецкие танкисты.
– Вперед, – приказал он, и его БТ тронулся с холма.
За ним последовал второй танк. Алексей подъехал к краю оврага, из которого его «бетушки» расстреливали врага на минном поле. Он сидел в люке, положив руки на поднятую крышку люка, и смотрел. «Ну, вот и все», – думал лейтенант, чувствуя дикую усталость, а еще больше вялость от отпустившего, наконец, нервного напряжения. Он и не думал, когда предлагал эту операцию, что удастся справиться с фрицами так относительно легко. Из одного «БТ» доставали раненых и помогали им лечь на траву. Кого-то уже перевязывали. Застучали кувалды. Это взялись чинить порванную гусеницу другого танка.
Соколов перевел взгляд на поле, где горели немецкие танки. Ветер доносил запах копоти от горящей резины, бензина и человеческой плоти. Удушливый, тошнотворный запах. Но Соколов не двигался с места, хоть и можно было отъехать, отойти в сторону, чтобы дым не попадал на него. Но лейтенант хотел ощущать этот смрад потому, что желал, чтобы все это вражеское нашествие превратилось вот в такой смрад. Чтобы стояли сгоревшие танки, валялись вражеские сгоревшие трупы. Изувеченные, обезображенные. И это им все за злодейство, за убийства, за насилие! Никто их не звал сюда, сами пришли и теперь расхлебывают то, что заварили. Никто им здесь не даст пощады, никто не пожалеет. Их будут снова и снова уничтожать. Одного за другим, как Соколов сегодня уничтожал их танки. Один за другим. Уничтожал танки, убивал танкистов. Он готов был делать это еще и еще. А потом… Потом увидеть, как рассеется дым пожарищ, взойдет солнце на ясном голубом небе, и услышать, как зашелестит молоденькая листва на деревьях.
– Мы их все-таки перебили, командир, – послышался в шлемофоне голос сержанта Мухина.
– Слушай, Мухин, – неожиданно для себя самого сказал Соколов. – А ты знаешь, что война кончится весной?
– Какой весной? – не понял механик-водитель. – Следующей весной, что ли? Так долго? Хотя, нет… вы что… не получится к весне. Слишком они еще сильны. Еще придется нам потрудиться, чтобы сжечь их всех.
– Не знаю, какой весной, Володя, – вздохнул Соколов. – Но мне почему-то кажется, что именно весной.
Бабенко опять потерял сознание. Николай сидел в люке башни и смотрел по сторонам. Его трясло от озноба, глаза закрывались, и он боялся, что упадет в обморок и свалится или вниз, в люк, на раненую ногу или вывалится из танка наружу. Что будет потом, он не знал и не думал. Наверное, за этот день Коля смирился с тем, что они умрут. Его уже не пугало то, что Бабенко, может быть, умер, поэтому и не шевелится. Но когда он снова слышал голос Семена Михайловича, то хотелось улыбаться и снова в груди просыпались теплые чувства к этому человеку.
Патроны кончались. Осталось всего несколько дисков. И два снаряда. Мишутка ушел и пропал. Что с ним, куда он делся? Значит, снарядов больше не будет. Да и сколько может ходить по болоту мальчишка, выполнять непомерную физическую работу, таскать тяжелые снаряды. Больше всего Коле хотелось, чтобы Лиза больше не уходила. Чтобы немцы перестали атаковать, и тогда он мог слышать ее голос. Он застонал, задев раненую ногу, и сразу вспомнил, как мужественно вела себя Лиза в прошлом году в госпитале. Она тоже была ранена в ногу.
– Лиза, – позвал он, включив рацию. – Лиза, я хочу тебе сказать… Если мы не выберемся, то ты должна знать, что…
– Нет, Коленька, ты так не говори. Я знаю, слышишь, я знаю, что все закончится, и мы увидимся. Вам помогут, я знаю, что ваш лейтенант тут отличился, он уничтожил очень много немецких танков. И он все время говорит о вас. Вас спасут, просто ждите, просто будьте стойкими и мужественными. Я горжусь тобой, Коля, горжусь вами обоими! Только потерпите, прошу вас, а я буду вам петь…
И Лиза запела. Она пыталась петь громче, но голос не слушался. Девушка устала. И устала не столько физически, сколько морально. Она устала бояться, ей хотелось все бросить и полететь туда к этой деревне, найти танк и обнять Колю, закрыть его от всего мира, от всех врагов. Хоть на миг почувствовать его, почувствовать его тепло и… умереть. Вместе с ними умереть. Но потом Лиза спохватывалась, она понимала, что ей надо поддерживать своего любимого, а не умирать вместе с ним. И она снова с жаром, почти с яростью начинала говорить, начинала петь и убеждать его жить и сражаться. Ради нее сражаться.
Бочкин слушал Лизу, ее голос, и ему становилось хорошо, но озноб изматывал. И он начинал думать о тепле, о летнем солнце и зеленой траве. А потом он начал думать о том, как сложится их жизнь. Вот сразу бы кончилась война, и все. И они были бы вдвоем. И он привезет Лизу к себе домой и познакомит с мамой, и они подружатся и станут…
– Эй, русский Иван!.. – вдруг послышался со стороны поля голос. Где-то там за подбитым бронетранспортером прятался немец с ручным рупором. И он кричал оттуда на ломаном русском языке: – Сдавайся, Иван, и ты будешь вкусно кушать и пить водка.
Бочкин повел стволом пулемета и выпустил короткую очередь по бронетранспортеру. «Дурак я, – опомнился танкист. – Патроны трачу. Еще вздумаю выстрелить из пушки, а у меня всего два снаряда. Лиза, прости меня, я не смог вернуться к тебе. Всего два снаряда и мало патронов. А Василий Иванович вернется домой и женится на маме. А меня не будет». Николай стиснул кулак и несколько раз с силой ударил по поднятой крышке люка. Не будет, не будет, не будет!
– Коля, Коля, что с тобой?! Что там у тебя, Коленька?!
Бочкин понял, что Лиза уже давно кричит, зовет его, а он не слышал. «Спокойно, солдат, спокойно, танкист, –
