Дорогой Толя! <…> Трудно написать, от каких ужасов Вы уберегли себя и семью, уехав вовремя… Трончинский Вам изложит все детальнее. Что писать о нас? <…> оставшихся <…> – голодаем, ждем смерти <…> дрожим около ящиков с жалким количеством спасенных вещей <…> скорбим о пригородах, из которых нас обстреливают <…> Мечтаем о любой еде <…> Перегрызлись друг с другом, презираем друг друга все, потому что условия, в которых мы находимся, обнажили все качества. Желаю Вам, Толя, сберечь себя и семью, умоляю, делайте любой ценой съедобные запасы448.

Это письмо Зеленова, возможно, дала с собой уезжавшему Трончинскому. Потом она стала тревожиться из‐за собственной откровенности, с которой описала свое положение; ей не хотелось быть обвиненной в пораженческих настроениях, поэтому в другом письме, от 23 марта 1942 года, она дезавуировала свой рассказ:

Дорогой Анатолий Михайлович! Первое мое личное письмо к Вам должно было поехать недописанным, и я очень боюсь, что у Вас сложилось очень неправильное впечатление о нашем коллективе. Перечисляя Вам в том письме наши «шераховатости» во взаимоотношениях, я хотела только сказать, что даже и у нас, где, в целом, все живем очень дружно, все же «не без пятен», но суровая зима 1942 г. и главным образом ее «испытания» тесно сблизили всех нас друг с другом и <…> породили еще более теплое отношение к товарищам «на периферии»449.

Весной маршрут через Ладожское озеро заработал лучше, и в город стало поступать чуть больше продуктов питания, а многих совершенно обессиленных людей, в том числе некоторых музейных сотрудников, эвакуировали. Оставшихся в Ленинграде по-прежнему парализовывал голод, изводили постоянные воздушные тревоги, люди умирали без конца. Но все же благодаря частичному улучшению снабжения смертность больше не достигала уровня зимы 1941–1942 годов450.

Анна Ивановна Зеленова считала своим долгом остаться в Ленинграде. В феврале 1942 года ее назначили инспектором Музейного отдела Управления по делам искусств, таким образом, она отвечала за коллекции, находившиеся в Исаакиевском соборе. Кроме того, она принимала участие во взятии на учет художественных ценностей, находившихся у частных лиц. Делать это в голодающем городе, где мародерство стало обычным явлением, было столь же важно, сколь и тягостно, ибо приходилось заходить в квартиры умирающих или умерших людей и выяснять, что из их имущества представляло государственную ценность, не подлежало продаже и должно быть защищено от краж.

В такое время сотрудники всех музеев тщательно вели учет экспонатов. При этом они страдали не только от последствий блокады, но, как явствует из источников, и от сталинского репрессивного режима. Утрата любого предмета из музейной коллекции грозила самыми серьезными последствиями: все знали, как быстро могли сфабриковать обвинение и каким суровым будет наказание451. Однако из‐за плохого качества упаковочных материалов или их отсутствия, из‐за неразберихи и хаоса при транспортировке, из‐за неподобающих условий хранения и недостатка времени избежать повреждений и потерь было невозможно. Все пытались позаботиться о том, чтобы не быть впоследствии привлеченными к ответственности. Зеленова, например, приводила доводы в свою защиту в эмоциональном письме в Сарапул от 22 февраля 1943 года, в котором среди прочего проявилось и скрытое напряжение между теми, кто переживал блокаду, и теми, кто был эвакуирован на восток. Явно отвечая на велеречивые слова коллеги о том, что человечество не простит утраты музейных коллекций, она писала, что прекрасно осознает свою ответственность перед «человечеством» за сохранность уцелевших экспонатов, которые она и ее коллеги хранят, но в то же время подчеркивала, что не только о множестве утраченных музейных сокровищ придется сожалеть человечеству, но и – может быть, не меньше – о людях, погибших в блокаду. И только те, кто простит Гитлера, не простят ленинградским музейщикам утраты экспонатов зимой 1941–1942 годов, ведь экспонаты требуют тщательного и внимательного ухода, для которого нужны люди. А за людьми той зимой ухода не было. Поэтому не было и людей…452.

Те, кто остался в живых, начиная с лета 1942 года пытались наладить нормальную жизнь. Музейные работники консультировали по вопросам реставрации, проводились доклады, театральные представления и концерты. В Саду отдыха на Невском проспекте Зеленова организовала регулярную музыкально-политическую программу, включавшую в себя небольшие выставки, посвященные повседневной жизни в период блокады. Выживание воспринималось как подвиг, который войдет в историю. Люди собирали свидетельства о жизни во время блокады, а также трофеи, захваченные частями Красной армии в боях за Ленинград. Все это в последний год войны было выставлено в специально созданном Музее обороны Ленинграда. Прославление Ленинграда как города-героя началось уже во время войны.

По пути на Урал и в Сибирь

Музейным работникам, сопровождавшим экспонаты в места эвакуации, тоже предстояли трудные годы. В общей сложности двадцать три процента довоенных фондов вывезли в тыл. Первые эшелоны добрались до Горького в начале июля 1941 года. Анатолий Кучумов, сопровождавший ценности из Пушкина, описал свое прибытие в город на Волге:

5 июля 1941 года пятидневное путешествие без расписания закончилось <…> Дежурный железнодорожник отдает приказ начинать разгрузку наших вагонов, которые должны идти под погрузку в формирующихся воинских эшелонах. Я твердо помню напутствие директора дворцов: «Не беспокойся, вас встретят, там все узнаешь». Но встречающих так и нет <…> Послал телеграмму-молнию в Пушкин своему директору, а сам поехал в центр города в надежде на Советскую власть <…>. Мой визит в облисполком и горисполком оказался неудачным: был выходной день, и все начальники отсутствовали, а дежурные ничего не знали. Круг замкнулся – городские начальники нас не ждали! Но ведь есть еще всезнающий НКВД! Туда и отправился. Начальник в чине полковника оказался культурным человеком, знающим историю и искусство, в чем он сам признался <…> Выслушав меня, он дал по телефону несколько распоряжений начальникам вокзала и товарной станции и военному коменданту. <…> Военный комендант по просьбе НКВД выделил взвод солдат и две машины для разгрузки вагонов и перевозки груза к месту хранения – в Горьковский Областной краеведческий музей453.

Кучумов телеграфировал в Пушкин: «Доехали благополучно 5-го, детей поместили у родственников». Текст, выглядевший как частная корреспонденция, представлял собой условленный шифр, потому что, как объяснил Анатолий Михайлович, «действовала конспирация военного времени»: «родственники» означали музеи Горького, а «дети» – музейные ценности из Пушкина454.

Ящики с эвакуированными экспонатами были сложены в областном Краеведческом музее и