Нью-Йорке же, напротив, ежедневный воркаут (workout, англ.) звучит и, соответственно, рассматривается как работа, которую стоит демонстрировать другим. Это подтверждается и тем, как там организовано пространство многочисленных фитнес-клубов: страдания тренирующихся можно увидеть сквозь большие окна. По улице можно ходить как в деловом костюме, так и в костюме для йоги: границы между изможденным брокером и вспотевшим йогом расплывчаты. Спорт интегрировался в будни, словно профессиональная деятельность. Люди открыто демонстрируют, что занимаются спортом, поскольку заботятся не только о своей карьере, но и о теле. Это понятно, особенно если учесть, что тело – важный актив как в спорте, так и в работе, а потому его надлежит поддерживать в форме.

Дополнительная деятельность

Во всем этом скандале вокруг дополнительной деятельности Беатрикс Руф – подавшей в отставку директорки амстердамского музея Стедейлик – несколько выпадают из поля зрения системная и социальная причины случившегося. Не связан ли тот факт, что директорке общественного музея пришлось искать мощный дополнительный доход, со структурными изменениями мира искусства, который начиная с 1990-х превратился в VIP-среду, ориентированную на селебрити? Деятельность Руф для швейцарского издателя Михаэля Рингира ни для кого не была секретом, и всем было очевидно, что Руф повышала стоимость приобретенных для него произведений искусства, когда использовала их в выставках музея. Сомневаюсь, что работа Руф для Рингира никак не упоминалась в ее договоре с музеем, как сейчас утверждают. Как у директорки известного музея у нее был конфликт интересов, связанный с ее работой в качестве кураторки и консультантки, что нельзя обойти стороной в договоре. Но что вынуждает директорку музея повышать свой доход таким образом? Я думаю, в первую очередь это связано с желанием не отставать от образа жизни коллекционер*ок, которые финансово поддерживают общественные музеи и предоставляют им свои экспонаты. Директор*ки музеев отчасти вынуждены лебезить перед миллионерами и мультимиллионерами, чтобы они повысили бюджет музея. Конечно, намного легче общаться с такими людьми, если ты останавливаешься в пятизвездочных отелях и/или летаешь бизнес-классом, что подразумевает расходы, которые, как правило, не предусмотрены в бюджете музея. На зарплату директор*ки музея это вряд ли осуществимо, поэтому приходится подрабатывать консультант*ками (подобным видом деятельности всё чаще занимаются немецкие музейные куратор*ки). Кроме того, музейные директор*ки влияют на символическое значение выставляемых работ, что может повысить их рыночную стоимость, от чего, однако, сами директор*ки не обретают выгоды. Можно легко понять, что они хотят получить какое-нибудь вознаграждение за этот прирост стоимости – например, в виде платы за услуги консультант*ки, размер которой зависит от цены проданных произведений искусства. Поэтому случай Руф нужно обсуждать не как личный провал, а как симптом, могущий стать основанием для структурных перемен, связанных с маркетизацией тех видов деятельности, которые прежде оставались в стороне от экономической сферы. Руф представала перед общественностью как директорка музея, не имеющая никаких связей с рынком. Теперь, учитывая всё вышесказанное, это кажется странным, особенно когда реальность оказалась прямо противоположной.

Скандал вокруг Найта Ландесмана и петиция «Не удивлены»

Всегда неловко включаться в подобные дебаты в общественном пространстве, потому что ты сразу попадаешь под раздачу. Поэтому я долго сомневалась, прежде чем написать эту заметку. Всё становится несколько сложнее, когда в как будто политически правильной позиции обнаруживается сомнительная обратная сторона. То есть, вне всякого сомнения, это политически правильно – осуждать сексуальные домогательства конкретных мужчин в позициях власти из сферы культуры (как, например, в случае с Найтом Ландесманом). Однако это осуждение поведения отдельных личностей очень быстро может превратиться в поток необоснованных доносов, к которым тяготеют скорее правые. С социальными сетями похожая ситуация: с одной стороны, они доказали свою состоятельность как важная площадка, которая позволяет большому числу женщин иметь голос и рассказать о случившихся домогательствах. С другой стороны, соцсети создают атмосферу травли. В идеале нужно было бы соединить осуждение домогательств отдельных мужчин с системно-структурным анализом общественных институтов, создающих благоприятную почву для харассмента. Ведь дело не только в отдельных мужчинах, склонных к насилию, но и в институтах (например, в журнале Artforum в случае с Найтом Ландесманом), которые позитивно подкрепляют подобное поведение мужчин, так как они их не увольняют, а следовательно, нормализуют домогательства. Кроме того, мне кажется неправильным, когда все женщины – как в письме «Не удивлены» – автоматически приписываются к числу жертв, хотя, конечно, и женщины, в особенности в сфере искусства, занимают высокие должности и по-разному (не всегда корректно) распоряжаются этой властью. Женщины в позициях власти также могут, если сформулировать иначе, плохо относиться к тем, кто находится ниже их по положению, и дискриминировать их. Кроме того, по моему мнению, нельзя замалчивать и то, что в среде искусства – как и в других сферах культуры – есть молодые женщины и мужчины, которые осознанно используют свою молодость, красоту, тело или сексуальность для продвижения по карьерной лестнице. Они используют свое тело как актив. Делать из них тех, кто не способен действовать, было бы неверным, так как они не всегда являются жертвами системы, объявляющей внешнюю привлекательность критерием продвижения. Даже наоборот, они могут ощущать свою власть, когда их продвигают благодаря их привлекательности. При этом они поддерживают сексистскую систему, которая в долгосрочной перспективе откажет им в признании – когда они станут старше и больше не смогут пользоваться своими преимуществами. Однако главная проблема – не исчезающее признание, а сексистская система, лежащая в основе.

#MeToo и я

Думаю, что у многих моих подруг в результате реакции на движение #MeToo перед глазами возник целый список мужчин, которые когда-либо к ним приставали. В моем случае это были прежде всего начальники, которые меня лапали или делали пошлые замечания. Всё это подавалось как нечто естественное, словно я должна была признать, что их поведение совершенно нормально. Будучи юной девушкой, я исходила из того, что уже одно то, что я женщина (тот факт, что я помечена в обществе как женщина), гарантирует подобные атаки, поэтому я хотя и отражала их, но никогда не думала раздувать скандал или как-то об этом заявлять. Я никогда не говорила об этих ситуациях, да я и не знала, с кем это можно обсуждать. В 1980-е женщина, подвергшаяся сексуальному домогательству, вряд ли могла рассчитывать на поддержку, даже напротив: наши матери говорили нам, что девушка сама виновата, если мужчина обратил на нее внимание. В контексте #MeToo я вспоминаю теперь, как один из моих первых «шефов», в то время как я сидела за компьютером и