показывает жизнь портретируемого и его отсутствие, его (будущую) смерть – хорошо считываются в иконографии портрета. Однако Сезанн использовал изображение отца и для собственных программных задач. К примеру, в роли «картины в картине» здесь выступает висящий на стене за креслом натюрморт с яблоками, а сам портрет есть своеобразное восхваление искусства Сезанна. Отец, всегда со скепсисом относящийся к работе сына, здесь – с точки зрения пространства – оказывается в подчинении у этого самого искусства. Так как газета в руках отца согнута, то можно прочитать ее название: в форме слова «L’Événément» проступают буквы, текст внедряется в картину, а живопись становится языком, который тем не менее функционирует иначе, чем напечатанное слово. Кроме того, мне кажется, что через интеграцию текста в этой картине угадывается будущий кубистский коллаж. Особенно трогательным мне показался факт, который я узнала из этикетки: Сезанн вложил в руки своему отцу прогрессивную газету, которую консервативный патриарх в реальности никогда бы не стал читать. Тут, несмотря на большую временну́ю разницу, я неосознанно подумала о собственном отце, который хотя и признавал, что после 1968 года в патриархальном обществе появились первые трещины, однако на протяжении многих лет продолжал читать невыносимо консервативную – в моих глазах – газету Die Welt, хотя я отчаянно пыталась заинтересовать его другими ежедневными газетами. Огромное кресло, в котором сидит отец Сезанна, изображено крупными мазками и символизирует амбивалентности, в которые может толкнуть человека его консервативный отец. Сезанн демонстрирует по отношению к нему уважение (в виде монументального портрета) и одновременно антипатию (в виде небрежных мазков). Когда я сталкивалась с политически некорректными замечаниями моего отца, я пыталась сладкоречиво убеждать его и объяснять, как будет правильно, что, конечно, ни к чему не приводило. Живопись помогла Сезанну выбрать намного более эффективный путь. Он нарисовал отца прогрессивным, каким он отнюдь не был, и таким образом мягко отомстил ему, ведь место реального человека заняла фантазийная фигура. Какой бы ощутимой ни была отцовская власть, здесь желаемое выдается за действительное: сын пишет отца таким, каким бы он хотел его видеть. Вызов этого портрета заключается в том, что он будет влиять на потомков – как финансово обеспеченный консервативный патриарх, в руки которому сын пририсовал прогрессивную газету.

Пальто от Balenciaga

В Париже я всегда отправляюсь в мой любимый универмаг – в «Бон Марше» (Le Bon Marché, франц.). В исторической перспективе это первый значимый парижский универмаг – это доказывает, к примеру, его центральная роль в романе Эмиля Золя «Женское счастье». Даже если не брать в расчет его историю, «Бон Марше» лучше других подобных магазинов тем, что в нем хорошая вентиляция, поэтому я с удовольствием в него хожу. Кроме того, если вы хотите бросить взгляд на актуальные коллекции, то здесь вы тоже в правильном месте, так как покупатель*ницы одеты по самой последней моде. Как всегда, я много чего примерила, в том числе и шерстяное пальто в клетку Balenciaga: я уже много раз видела его в разных онлайн-магазинах, и мне хотелось повнимательнее его рассмотреть. Пальто рассчитано на долговязый андрогинный типаж, который в последние годы доминирует на подиуме. То, что прежде считалось «плохой осанкой», – сутулые плечи, горб, шаркающий шаг – сегодня культивируется некоторыми моделями. А вышеназванное пальто даже провоцирует подобное положение тела: оно так скроено, что плечи в нем автоматически выступают вперед, а сзади образуется небольшой горбик. Как это часто со мной происходит, всё закончилось примеркой. Мой интерес к пальто пропал в тот момент, когда я ощутила его на теле. Стоило мне понять суть его стиля и ощутить этот стиль на себе, как я спокойно вернула его на вешалку. Я не хочу, чтобы мои плечи, которые я постоянно стараюсь раскрыть в йоге, наклонялись вперед из-за пальто. Носить это пальто означало бы для меня не только заплатить за него огромную цену, но и подвергнуть себя телесному напряжению, которого я годами стараюсь избегать.

Мертвая мать не может заснуть

Вчера ночью во сне моя умершая мать встретилась мне на улице. Она выглядела довольно потрепанной, ее одежда была изорвана и в пыли. Она сообщила мне, что спала всего лишь два часа. После этого я проснулась и столкнулась с собственной бессонницей. Возможно, моя мертвая мать таким образом показывает мне, что ей знакома проблема, когда после сна ощущаешь себя совершенно разбитой. Или, возможно, в этом сне она хотела мне сказать, что в моменты, когда я ворочаюсь без сна, она рядом со мной. А может, этот сон хотел указать мне на то, что сон есть преддверие смерти и через сон мы готовимся к смерти и настраиваемся на нее. Однако даже если сон и смерть в чем-то похожи, то смерть, в отличие от сна, неприятна и не очень-то желанна. Возможно, моя мать пришла ко мне, чтобы выразить свое беспокойство обо мне: она тревожится, потому что я лежу полная тревог? В любом случае, в этом сне было четко заметно, что она – даже внешне – вращается в другом мире, из которого она, однако, продолжает поддерживать контакт со своей дочерью.

Оккупированный Фольксбюне

Вчера мы посетили оккупированный Фольксбюне. При входе мы столкнулись с охранниками, секьюрити, которые выглядели максимально профессионально и общались друг с другом по сотовому; они очень убедительно обсуждали взятие театра и связанную с этим переорганизацию. Я объяснила, что хотела бы подписать листок солидарности, однако попасть внутрь здания оказалось сложнее, чем я думала. В красном салоне шло что-то вроде техно-вечеринки, а в главном зале был концерт джазовой группы. Большая сцена не была занята активист*ками – похоже, в силу традиции, согласно которой они не хотели на нее ступать. Меня прежде всего убедила речь пресс-секретарки, которую я видела на Facebook. Она говорила, что дело не в личности Криса Деркона, и правильно произнесла его имя по-французски. Это было похоже на дистанцирование от ресентиментов по поводу «бельгийца». Она подчеркнула к тому же, что им важно создать пространство без иерархий, в котором каждый может принять участие, – таким образом, стало понятно, что группа Staub zu Glitzer («Пыль в блестках», нем.) не стремится к продолжению эры Касторфа. Касторф руководил, как известно, авторитарно и как настоящий мачо, вот почему активистка в своей речи упомянула, что при распределении мест группа будет настаивать на пятидесятипроцентной квоте для женщин. Прежние сотрудни*цы Фольксбюне должны быть также привлечены к работе. Однако курс