которые бы меняли мнения людей в их пользу. Чем больше я думаю об этом предложении, тем проблематичнее оно мне кажется. Для начала, оно показывает прежний пафос диверсии, в основе которого лежит вера в возможность перенять тактику противника с целью его подавления. Подобные допущения связаны с волюнтаристской переоценкой действующего субъекта, а также с недооценкой силы общественных (в данном случае цифровых) структур. Нельзя перехитрить систему, просто перенимая ее методы. Кроме того, я не считаю, что такой журнал, как Texte zur Kunst, должен официально подстраиваться под потребности интернета, что – если хорошенько задуматься – в итоге приведет к публикации сообщений в Twitter. Я считаю, что мы должны делать противоположное, учитывая эти короткие «выстрелы» сообщениями в Сети, а именно содержательные (и как следует проработанные) тексты с претензией на академизм, которые были бы написаны спокойно и с отрезвляющей дистанции от событий. При этом, конечно, можно разрабатывать новые форматы, как это уже делали в 1930-е годы Кракауэр, Вальтер Беньямин или Адорно (тогда исключительно мужчины), пытаясь проникнуть в феномены, чтобы с помощью социальной теории как-то их описать. И возникшие таким образом тексты имели фрагментарный характер, или, с сегодняшней точки зрения, вполне себе интернет-формат, но тем не менее они оставались связаны с тогдашней левой теорией и тем самым способствовали ее развитию. Сегодня тоже можно представить себе подобный проект группы более-менее единомышленников, которые, несмотря на единодушие по основным вопросам, всё равно будут ссориться и дискутировать. Но для начала надо настоять на том, что с формальной точки зрения вы не будете адаптироваться под прихоти Сети, а будете писать теоретические амбициозные тексты, которые смогут функционировать и в других форматах (например, в книгах).

Права в 54 года

Это кошмар. Уже за несколько часов до начала урока вождения в области живота у меня растет неприятное напряжение. Название этого чувства – страх. Но так или иначе чуть позже я оказываюсь за рулем огромного – с моей точки зрения – автомобиля, механика которого остается для меня загадкой. Вчера мой (очень милый и терпеливый) учитель Дитер попросил меня сдать назад и смотреть при этом в зеркало заднего вида. Пространство, которое я видела в зеркале, я не могла даже описать, не говоря уже о том, чтобы соотнести его с реальностью. То, что я видела в зеркале заднего вида, оставалось для меня безнадежной абстракцией. Бегающий взгляд усиливал мою дезориентацию, и в какой-то момент я перестала понимать, как вообще сейчас стоит моя машина. Я не смогла ответить и на вопрос моего учителя, когда колеса автомобиля будут стоять прямо. Их связь с рулем казалась мне неочевидной, будто они находятся где-то совсем далеко. Из-за этого провала я понимаю, что мне предстоит провести за рулем еще много часов (как минимум шестьдесят), и я думаю об этих уроках с отчаянием. Откровенно говоря, меня также пугает теоретический экзамен, так как чем дольше я раздумываю над поставленным вопросом, тем невозможнее мне кажется ответить на него с уверенностью. Эти водительские права – одно из самых больших испытаний в моей жизни, особенно потому, что у меня отсутствует всякий талант к вождению. Возможно, я неспроста так долго тянула с этим; наверное, еще в молодости я догадывалась, что это будет унижение. Несмотря на ужас, который охватывает меня, когда я думаю о дерзком поведении водителей в Берлине, я всё равно твердо убеждена, что однажды буду везде ездить на своем автомобиле и доезжать до мест, до которых невозможно добраться на общественном транспорте. Я так и вижу, как проезжаю вдоль Лазурного берега. И для осуществления этой мечты мне необходимо получить эти чертовы права.

Полигон клуба ADAC[23]

Тот, кто выживет здесь, тому уже ничего не страшно на обыкновенных улицах. В воскресенье мы поехали на полигон ADAC, где по кругу перемещались многочисленные машины со скоростью не больше тридцати километров в час. В них сидели отцы и матери рядом со своими семнадцати– или восемнадцатилетними детьми, то есть с будущими водителями и водительницами. Прибыв, мы сразу стали свидетелями происшествия: дочь разбила капот автомобиля отца, и машину теперь увозили на эвакуаторе. Я сразу представила, что так же разбиваю автомобиль моего любимого, и предложила вернуться домой. После долгой дискуссии я в конце концов села за руль и отправилась на полигон, где действительно могло произойти что угодно: из ниоткуда выезжают автомобили, поворачивают без сигнала, подростки за рулем резко тормозят или подрезают. Вдобавок ко всему этому я должна была еще настроиться на незнакомый автомобиль и привыкнуть к тому, чтобы не постоянно нажимать на тормоз, а просто ехать. Спустя час езды по кругу ситуация улучшилась. Однако парковку я так и не потренировала, поскольку на «смарте» это, должно быть, еще труднее сделать, и я не решилась, если даже во время уроков на моем лимузине парковка представляется мне чем-то невозможным, чем-то, что я никогда не смогу освоить.

Портрет отца Сезанна

Выставку портретов художника Поля Сезанна в парижском музее Орсе открывает картина с изображением отца Сезанна, написанная в 1866 году. Портрет тронул меня до слез. Такого со мной еще никогда не происходило; мне пришлось сделать круг по выставке, чтобы успокоиться, вернуться к этой картине и как следует рассмотреть ее. С отцом, если верить литературе о Сезанне, у последнего были более чем напряженные отношения. Художник изображает отца в огромном, высоком светлом кресле. Его подчеркнуто размашистая манера при изображении смазанных цветков похожа на реверанс в сторону постимпрессионизма. Монументальность же кресла подчеркивает, как сидящая (читающая) в нем фигура отца чуть ли не угрожающе надвигается вперед: отец и кресло словно нависают над зритель*ницами и дают им понять, что в XIX веке невозможно укрыться от этой патерналистской инстанции. Очевидно, отец не был для сына чем-то, что можно спокойно обойти стороной. Однако вместо того, чтобы наделить его как будто мертвыми черными глазами-дырами, которыми он наградил мадам Сезанн на ее многочисленных портретах, художник изображает отца с прикрытыми веками. Его взгляд скрыт от нас, так как мужчина погружен в чтение газеты L’Événément («Событие», франц.), в которой, к слову сказать, публиковался друг Сезанна Эмиль Золя. Отец кажется нам, с одной стороны, слишком присутствующим и доминирующим, а с другой стороны, его нет, так как, очевидно, мыслями он где-то далеко: он присутствует, но одновременно отсутствует и недоступен. Специфические временны́е рамки портрета – когда он одновременно