вязать узел на операции много сложнее, чем это было в студенчестве, когда мы оплетали нитками перекладины стульев и спинки кроватей. Больной дышит, и скользкие ткани его выползают из-под крючков; перчатки порою тебе велики — и к тому же испачканы кровью и жиром, а влажные лигатуры липнут к резине перчаток. Но когда ты преодолел эти все неудобства, накинул узел, уперся в него указательным пальцем и послал узел вглубь раны, раздается то самое поскрипывание лигатуры, услышать которое — наслаждение для хирурга. Ведь когда узел спустился к разрезу, когда ткани сблизились и аккуратно сомкнулись — а ты еще, несколько раз потянув лигатуру, сделал узел потуже (пока он не перестал отзываться хрустом на осторожные эти потяги), — тогда во всем мире словно бы сделалось больше порядка и смысла, и он, этот мир, стал прочнее — благодаря твоему узлу.

Утро больницы

О том, как трудна ночь больницы, я уже написал; воздадим теперь должное утру. А посмотреть на больничное утро лучше, пожалуй, глазами пациента: ведь врач, да еще на дежурстве, бывает замотан настолько, что ему не до времени суток и ни до чего вообще — кроме своей бесконечной работы. Но и пациентам ночью бывает несладко, и они на своем опыте знают, до чего же верна пословица испанцев: «День бел, ночь — черна». Я и сам, хоть играл в основном роль врача — но несколько раз оказывался и в роли больного; и мне приходилось встречать наступающий день или лежа в палате, или стоя возле окна — за которым светало так медленно и неохотно, как будто не только я сам, но и весь окружающий мир был ослаблен болезнью.

Всего памятней зимние утра — когда отделение, где я лежал, просыпалось намного раньше, чем мир за окном. Здесь, в больнице, первым признаком наступавшего дня были голоса и шаги медсестер, которые начинали выполнять утренние назначения: делать уколы, разносить по палатам таблетки, термометры и банки для сбора мочи и вести на бритье животов тех больных, кому сегодня назначена операция. Голоса медсестер были осипшими — они сами недавно проснулись, — но все равно слышать их было отрадно. Ведь пока ты коротал непростую больничную ночь, пока мучился болью, бессонницей и тоской одиночества, — начинало казаться, что в мире уже ничего больше нет, кроме тебя самого и твоей изнурительной боли. Ночь, как кислота, растворила весь мир, превратив его в нечто бесформенно-вязкое, но при этом мучительно-тесное; а то последнее, что еще оставалось, — ты сам и твое одинокое тело, — тоже вот-вот должно было исчезнуть под натиском ночи и тьмы… Но как в деревне хриплые голоса петухов поутру гонят разную нечисть, приветствуя наступающий день, — так голоса медсестер объявляли: еще поживем! Они словно тебе возвращали весь мир — тот, который совсем уж готов был исчезнуть в ночи; в этих утренних сестринских голосах, осипших и как бы помятых спросонья, было столько энергии жизни, что они действовали лучше любых лекарств: были радостной вестью о том, что ночь отступила и жизнь продолжается.

Вот на голоса сестер ты, жмурясь, и выходил из темной палаты. Если тебе полагались уколы, хромал в процедурную комнату, ждал своей очереди — и смиренно спускал штаны перед сестрой. Затем, освеженный уколом, продолжал путь по больничному коридору. Подробно описывать посещение ватерклозета я, пожалуй, не буду; хотя в завывании труб, в шуме сливных бачков и в шипении тугих струй воды тоже есть что-то бодрящее и жизнеутверждающее. Справив нужду и умывшись, ты шел постоять у окна. Больничный двор всплывал из потемок: все различимее делались одноэтажное здание морга, длинный корпус прачечной, плоская крыша больничного гаража и мусорные баки за ним и дорожки, по которым к больнице шагали люди. Шла на работу новая смена, и ты прямо-таки ощущал, как в больницу вместе с бодро шагающими людьми вливаются новые силы и свежая жизнь. Этот вливавшийся с разных сторон и проникавший в разные двери поток жизни был главным, что люди несли в больницу, — был тем, чем они в предстоящие сутки будут делиться с больными. Мысль об обмене энергией тебя так увлекала, что ты долго стоял у окна, наблюдая все прибывавший людской поток — в котором шагали врачи и медсестры, буфетчицы и санитарки, лифтеры, шоферы и прачки. Ты и впрямь чувствовал, как в тебе, изнуренном и слабом, прибавляется сил: их несли люди, которые вовсе об этом не думали — но все равно укрепляли тебя.

А из больницы шагали те, кто уже отработал. Конечно, они шли по-другому: сверху хорошо была видна понурость их плеч, нерешительность шага — вялость движений, какая приходит вместе с усталостью. Им, отдежурившим ночь, ты был благодарен еще больше: ведь сотни больных могли, как и ты, стоять сейчас возле окна, прохаживаться по коридорам или даже перешучиваться с медсестрами — в том числе и потому, что дежурная смена отдала вам часть своей жизни. Ты, может быть, и еще постоял бы возле окна — уж очень нечасто в больнице тебе выпадала роль праздного наблюдателя, — но в дальнем конце коридора, у лифта, слышался лязг дверей, стук колес — и до тебя доносился сытный запах рисовой каши. Да, то гремела тележка буфетчицы, и близился завтрак, апофеоз больничного утра. Ведь до него, завтрака, еще нужно было дожить, и не всем, кто ночевал здесь вместе с тобой, выпадала такая удача. Вон тот, к примеру, кто лежал под простыней на холодной каталке, в закутке возле лифта — на его голой лодыжке виднелась бирка из красной клеенки, — он уже никогда не попросит порцию утренней каши.

Но, как ни странно, присутствие смерти никогда не влияло на мой аппетит. Напротив, я чувствовал: чтобы бороться и жить, мне как раз нужен некий «боезапас» — например, эта горка разваристо-дымного риса, которую буфетчица щедро швырнула половником в мою тарелку.

Халат

Признаться, к халату как к повседневной одежде врача я отношусь довольно-таки прохладно. Для активно работающего хирурга белый халат неудобен. Его полы мало того что вечно мешаются и задевают стойки капельниц, спинки кроватей или дверные косяки — так они еще быстро оказываются то в брызгах крови, то в желтых пятнах фурацилина, то в разводах чернил авторучки. И халат быстро мнется, если в нем множество раз на дню сесть в кресло или прилечь на диван — чтобы