колдун и софист» (203d)[181]. Эрот не так мудр, прекрасен и добродетелен, как боги, но достаточно умен, чтобы желать заполучить все эти качества, и делает для этого все возможное. И все же он всегда испытывает разочарование, поскольку никогда не может добиться своего. Затем Эрот умирает, но вскоре возвращается к жизни — он не бог, но и не смертный, он нечто среднее между ними.

Таково мрачное представление Диотимы о любви — всякой любви, — и потому не удивительно, что она быстро отказывается от преходящей радости чувства к другому человеку. Вместо этого Диотима использует движущее человеком ненасытное желание любовного обладания, наряду с неисчерпаемым набором любовных хитростей, чтобы заполучить все, чего желает любовь, возвести влюбленного по лестнице, ведущей от тел к душам, законам, идеям и, наконец, к наслаждению вечными красотой, истиной и добродетелью.

Но если бы Диотима оставила Эрота на первой ступени, стремящимся охотно переходить от тела к телу, то он бы весьма напоминал «пошлую любовь» Павсания, пусть даже Эрот — повеса, готовый приударить за каждым, кто попался ему на глаза, — намного умнее, хитрее, словом, соблазнительнее.

Ненасытная любовь представляет собой наименее сентиментальную из всех фантазий, представленных в этой книге, и кое-кто из читателей задастся вопросом: действительно ли это любовь? Разве это не обычная похоть?

Однако «похоть» сама по себе является фантазией отрицания любви, созданной в основном церковниками для осуждения сексуального желания в целом, если только оно не применяется по тому назначению, которое изначально установил для него Бог. Стремясь дать определение греху похоти, церковь сузила значение латинского слова luxuria, изначально охватывавшего все виды излишеств, не только или не столько эротического рода. Когда св. Григорий Великий перечислял семь смертных грехов на древе пороков, он поставил luxuria на первое место, прямо над обжорством. Это, согласно Григорию, два «плотских порока»: обжорство связано с животом, похоть — с гениталиями[182]. Хотя, как уже говорилось в главе 2, Ориген был уверен, что в библейской Песни песней говорится о лестнице духовной любви, его беспокоило, что некий читатель, все еще погрязший в «своей телесной природе», может подумать, будто «таким способом божественные писания… побуждают и подстрекают его к плотской похоти!»[183]. Поэтому Ориген предупреждал, что таким лицам не следует читать Песнь песней. В XII веке, когда теологи превратили супружескую любовь в божественное таинство, а следовательно, в нечто чудесное и отделенное от секса (см. главу 3), они исключили все другие формы плотской любви как греховную похоть.

Правда, в эпоху Античности также бытовали представления о необузданном Эроте (о чем вкратце будет сказано ниже), которым соответствовало неодобрительное отношение Павсания к «пошлой любви». Однако он не утверждал, что такая ее разновидность вообще не является любовью, а лишь считал ее низшей формой любви. Диотима же принижала все формы любви, сосредоточенные на телесных аспектах. При этом, подводя итог своим рассуждениям, что любовь представляет собой сочетание нужды и находчивости, Диотима могла бы признать, что ненасытная любовь действительно является проявлением Эрота, однако в данном случае происходит простое восхождение с одной ступеньки на другую. Флирт между мужчинами в «Пире» был просто фоновым шумом этого платоновского диалога, но если выдвинуть его на первый план, то он мог бы звучать как восхваление бесконечных странствий Эрота.

Помимо прочего, существует еще один аргумент в пользу того, чтобы дать ненасытности столь желанное ей признание в качестве одной из форм любви: ненасытность использует точно такой же язык, как и все иные разновидности любви, пусть и более откровенный, грубый и непочтительный. Ненасытность объявляет себя любовью, и хотя кто-то, конечно, возразит, что она лжет, а эта ложь есть часть ее манипуляций, в ответ можно утверждать, что в данном случае Диотима была права. Всякая фантазия о любви предполагает то или иное позирование, притворство и приукрашивание, для себя или для возлюбленного. Вспомним, что Одиссей не сообщил Пенелопе о своих любовных связях, имевших место до его возвращения домой, но и она не рассказала ему о том случае, когда спустилась в большую залу их дома, заставив всех своих женихов встать на колени.

Сексуальные забавы в древнем мире

Павсаний определенно был прав, разделяя два вида любви, но в греческом мире его времени они, безусловно, смешивались друг с другом. Добропорядочные семьи выставляли напоказ вазы с изображениями черных и красных фигур мужчин, проникающих в женщин и шлепающих их, или сатиров с огромными пенисами, которые преследовали в лесу менад. Древние греки считали эти изображения непристойными и забавными одновременно. У сатиров были очень большие пенисы, тогда как греческим мужским идеалом был маленький пенис, аккуратный и компактный.

В Риме Август попытался узаконить верность и секс, направленный только на продолжение рода, но в терракотовых мастерских его эпохи, где делали чаши с изображением элегантных мужчин и женщин, совокупляющихся в разнообразных соблазнительных позах, об этой стороне жизни знали лучше. Представители высшего класса приобретали предметы роскоши с более изысканными изображениями аналогичных сцен (см. ил. 10). Римляне, жившие в Помпеях, украшали свои дома, включая даже помещения, которые предназначались для приемов, фресками с парами, развлекающимися в идиллической обстановке. Комнатки в борделях, предназначенные для быстрого секса, расписывались томными изображениями бесконечных занятий любовью.

В античном мире — а кое-где эти представления сохраняются и сегодня — считалось, что фаллосы защищают от опасности и зла. Во многих респектабельных лавках, в банях и гробницах фаллические изображения приобретали стратегическое значение в качестве защитных амулетов. Все это не являлось порнографией в современном смысле этого слова, равно как и эротические сцены, украшавшие кувшины с вином, которыми пользовались римские солдаты в лагерях вдоль Роны. В этих изображениях секса и гениталий не было ничего скрытного — они предназначались для того, чтобы все могли их видеть и наслаждаться.

Под влиянием христианства многое изменилось, хотя мы уже отмечали, что ненасытная любовь была хорошо известна ученым (как мужчинам, так и женщинам), читавшим Овидия в средневековых школах. Рассмотренная выше иллюстрация на полях «Романа о Розе» (см. ил. 8) и непристойные куплеты фаблио открыто демонстрируют, что в Средневековье необузданный секс являлся частой и вызубренной наизусть темой. Он мог даже становиться материалом для поэтических произведений, как, например, в стихах одного трубадура, известного под псевдонимом Триболе:

Трахаль тот не любил

Ни единой женщины, но трахать хотел

С вечным стояком и страстным желаньем

Поиметь любую, кого только сможет.

Автор этого сочинения отрицает,