Шрифт:
Закладка:
– Я вот думаю, зачем нам мастерить мебель? Почему не довольствоваться одними циновками, как это делают сахрави?
– Потому что мы не сахрави.
– Но объясни, почему мы не можем перенять их привычки?
Обхватив сразу три доски, я размышляла над своим вопросом.
– А почему они не едят свинину? – рассмеялся Хосе.
– Это вопрос религии, а не образа жизни.
– Почему же ты не ешь верблюжатину? Разве христианам это возбраняется?
– В моей религии верблюдов лишь в игольное ушко продевают, а больше никак не используют.
– Вот потому нам и нужна мебель, чтобы жизнь не была такой тоскливой.
Это объяснение никуда не годилось, но что делать – я сама настаивала на изготовлении мебели, хоть и сгорала теперь со стыда.
На следующий день Хосе не смог вернуться домой. Все его жалованье мы израсходовали, и теперь он отчаянно хватался за любые сверхурочные, чтобы заработать на более-менее стабильную жизнь.
Не смог он вернуться и на третий день. Его сослуживец приехал на машине, чтобы известить меня об этом.
Доски на крыше громоздились в два человеческих роста. Утром я вышла в поселок, а когда вернулась, их было уже всего в полтора роста. Соседи растащили доски на загоны для коз.
Сидеть целыми днями на крыше и сторожить доски было невозможно. Я пошла на свалку, набрала там пустых консервных банок, проделала в них дырочки и повесила на доски. Если кто-то попытается похитить мое сокровище, банки загремят, и я успею выскочить и поймать вора.
Но в итоге я сама же и угодила в свою ловушку: банки гремели на ветру, и я больше десяти раз бегала на крышу почем зря.
Днем я села разбирать прибывшие морской почтой коробки с книгами и неожиданно наткнулась на свои фотографии.
На одной из них я в вечернем платье, шубке, с высокой прической и длинными серьгами; только что я вышла из Берлинского оперного театра, где слушала «Риголетто».
На другой – я в толпе развеселых друзей и подруг зимним вечером в ресторанчике в старой части Мадрида; мы пели, танцевали, пили красное вино. На этой карточке я очень красива: блестящие волосы спадают на плечи, на губах играет легкая улыбка…
Рассматривая одну карточку за другой, вглядывалась я в свое прошлое, затем бросила стопку фотографий и, охваченная печалью, опустилась на пол. У меня было такое чувство, будто я умерла и душа моя, унесенная ввысь, в бессильном отчаянии глядит оттуда на мир живых.
Не надо, не возвращайся в прошлое. Консервные банки гремят на крыше, они зовут тебя. Иди сторожить свои доски – нет сейчас ничего важней.
Все в этой жизни нужно попробовать на вкус – и утонченные духовные яства, и простую житейскую стряпню. Только тогда жизнь пройдет не напрасно.
(Впрочем, простую стряпню я пока так и не распробовала.)
И нет в этом ничего особенного. Много ли на свете счастливцев, кто, как я, видел «в великой степи закат над длинной рекою, багровый будто костер»[22]? (Пусть и нет здесь ни костра, ни длинной реки.)
Или вот:
Конь усталый.
И западный ветер на древнем пути.
И светило на запад готово сойти.
И с надорванным сердцем
стоит человек
у земного предела[23].
Это стихотворение очень точно отражает мое состояние! (Пусть и нет у меня никакого коня, а вокруг одни верблюды.)
Пятница для меня – долгожданный день, потому что Хосе возвращается домой и остается до вечера воскресенья.
Хосе – не самый романтичный на свете человек, но в пустыне не до сантиментов. Мы оказались слишком заняты облагораживанием пространства вокруг и преодолением материальных трудностей и душевных невзгод.
Как же я была глупа, когда готовила в одной кастрюле сперва рис, а потом овощи. Теперь-то я прямо в сырой рис закладываю мясо и овощи и варю все вместе, так гораздо проще.
В пятницу вечером Хосе при свете свечи набросал эскизы разных предметов мебели и попросил меня выбрать, какие из них мне нравятся. Я выбрала самые простые.
– Давай сначала выпилим по размеру. Ты садись на доску, а я буду пилить.
Хосе трудился без устали. Я надписывала номера на отпиленных досках.
Час пролетал за часом, солнце достигло зенита. Я накрыла голову Хосе мокрым полотенцем и смазала его открытую шею кремом от солнца. На его ладонях вздулись волдыри. Помощи от меня было мало, я лишь держала доски, приносила холодную воду да отгоняла забредавших к нам коз и ребятишек.
Солнце жгло, как расплавленное железо. От жары мне стало казаться, что небо и земля вращаются вокруг меня.
Хосе ничего не говорил, а только, подобно Сизифу, продолжал катить вверх свой громадный камень.
Я была горда тем, что у меня такой муж.
Раньше я судила о нем по аккуратно отпечатанным любовным письмам, но теперь узнавала его заново.
Поев риса с мясом и овощами, Хосе улегся на пол отдохнуть. Когда я вышла из кухни, он уже заснул.
Стараясь не разбудить его, я тихонько поднялась на крышу, разобрала выпиленные доски и разложила их по предметам мебели: стол, стеллаж, шкаф для одежды, чайный столик.
Хосе проснулся, когда уже смеркалось. Он вскочил и обрушился на меня с упреками:
– Почему ты меня не разбудила?
Опустив голову, я молчала. Молчание – величайшая добродетель женщины. Оправдываться, что он устал, что ему надо отдохнуть, ни к чему: мозг Хосе состоял из первоклассного бетона.
До одиннадцати часов он трудился, и – с ума сойти! – у нас появился стол.
Следующий день был выходной. Нам бы отдохнуть, но Хосе не мог сидеть спокойно, не доделав начатого, и продолжал стучать молотком на крыше.
– Положи мне побольше рису, чтобы вечером можно было не ужинать. Сделаю настенный шкаф. Задача трудная, времени понадобится много.
За едой Хосе вдруг поднял голову, вспомнив о чем-то.
– А знаешь, что было в тех ящиках? – спросил он, давясь от смеха. – Мне Мартин на днях рассказал, водитель грузовика.
– Они такие огромные! Наверное, холодильники?
Хосе не выдержал и рассмеялся.
– Сказать тебе?
– Техника?
– Гро-бы, – отчеканил Хосе. – Строительный магазин заказал в Испании пятнадцать гробов.
Внезапно я поняла, почему хозяин магазина так учтиво спросил, сколько у меня дома народу. Вот почему!
– Получается, мы, двое живых людей, поселились в Кладбищенском районе и мастерим мебель из ящиков для гробов? Как тебе такое? – спросила я.
– Мне это совершенно
