со всех концов света пилигримов, до фанатизма преданных древнему завету Иеговы, – все это неотразимо действовало на дух каждого еврея и невольно подогревало религиозные и национальные чувства верных сынов Израиля. В эти священные и торжественные минуты благоговейного приготовления к празднику праздников, установленному в память избавления евреев от египетского рабства и в знамение особенного благоволения Иеговы к народу еврейскому, Израиль более чем когда-либо сознавал свое исключительное предызбрание Иеговою из среды других народов, свою великую роль в истории человечества, и с тем большею силою проникался он национальным и религиозным восторгом и благоговейною благодарностию к Богу отцов своих. Все это, вероятно, понимал и переживал и сам Искариот. Он видел, что все дорогие сердцу каждого еврея святыни находятся в руках первосвященников, им послушна вся миллионная толпа ликующего народа, за ними готова следовать вся нация. Ввиду этого Иисус с двенадцатью галилейскими рыбаками, проповедующий новую религию и пророчащий ниспровержение иерусалимского культа, но в то же время сам укрывающийся от Своих преследователей и предсказывающий Себе и ученикам Своим мучения и смерть, не мог ли Он показаться разочарованному Иуде простым мечтателем о невозможном?..

Иуда был еврей: насколько сильна была привязанность к иерусалимскому культу в евреях того времени, можно судить уже по тому одному, что даже прочие апостолы и христиане, хотя и проповедовали в теории богопоклонение духовное и универсальное, до самого разрушения Иерусалима, были не в силах отказаться от посещения храма и исполнения положенных законом Моисея священнодействий. Иуда притом был не из Галилеи, где влияние фарисеизма было не очень сильно, но из самого центра иудаизма – из Иудеи, где родилась и развилась главная оппозиция идеям назаретского проповедника о новом Израиле и Новом Завете. Как уроженец Кериот, из мест, недалеко отстоявших от Иерусалима, Иуда, по обычаю всех евреев, без сомнения уже с раннего детства нередко посещал храм иерусалимский в торжественные праздники; может быть, теперь в сознании Искариота с особенною силою выступили эти светлые воспоминания и отрадные впечатления детства; может быть, Иуда имел какие-либо особенные связи в Иерусалиме; может быть, он встретился здесь с покинутыми, но все-таки дорогими сердцу людьми… Кто знает? Весьма вероятно только, что в эти священные минуты всеобщего религиозного восторга, национального ликования и благоговейного приготовления к величайшему из установленных Моисеем священнодействий Иуда с особенною силою мог почувствовать свою измену древнему завету Иеговы с народом еврейским и свое отторжение от заветных чаяний всей нации… Как бы то ни было, но во внутреннем настроении Иуды в это время совершился сильный и решительный перелом. Мы знаем, что подобный же кризис в большей или меньшей мере должны были пережить все апостолы; и нужно изумляться и благоговеть перед божественным величием и нравственною мощью Христа за то, что в этой нравственной ломке и страшной внутренней борьбе ветхого человека с новым никто не погиб, за исключением только одного сына погибели.

Это и понятно. Сердце Иуды не было открыто для того внутреннего и таинственного влечения Отца к Сыну, которое поддерживало искру веры и любви к Иисусу в других апостолах. Иуда любил только свои собственные национально-эгоистические иллюзии; поэтому, когда эти иллюзии рассеялись, в сердце Искариота не осталось никаких внутренних связей с Учителем. Иуда не мог, подобно Петру, вопрошать с наивным недоумением: «Господи, к кому идти мне?» – потому что Христос не был для Иуды сыном Бога живого, имеющим глаголы вечной жизни; мессианский идеал Иуды совпадал с национально-иудейским, поэтому, когда с точки зрения этого идеала Иисус оказался лжемессией, Иуде открыта была одна дорога – в Иерусалим, к первосвященникам и старцам иудейским. В этом отношении Иуда может служить типическим выразителем общего национально-иудейского неверия в Иисуса. Хитрые и скептические фарисеи, вопрошавшие Иисуса: «чем это докажешь?»; галилейские последователи Иисуса, восклицавшие: «что за странные речи!»; дикая толпа народа, неистово кричавшая: «распни, распни Его!»; предложение Иуды: «что дадите мне, и я вам предам Его» – все это в сущности одно и то же предательство Господа Израилем, только в разных формах; от простого сомнения в Иисусе до предания Его на распятие был только один шаг.

И этот шаг едва ли кто другой мог сделать так быстро и решительно, как Искариот. Нелюбимый обществом Иисуса и сам недолюбливавший его, угрюмый и нелюдимый апостол ни с кем не мог поделиться своими сомнениями и не знал, кому раскрыть свои сердечные тревоги и мрачные подозрения; подобные характеры не имеют друзей и осуждены единолично выносить на себе всю тяжесть душевных бурь. Под влиянием всеобщего национального и религиозного восторга миллионной толпы, с одной стороны, и ввиду осторожных действий Иисуса в последние дни и Его печальных предсказаний, с другой, Иуда, как мы знаем, мог прийти к мысли, что Иисус – лжемессия и что истина на стороне Его врагов. Зародившаяся сначала, быть может, в виде маленького сомнения и темного вопроса, эта мысль в разгоряченном мозгу Иуды быстро развивается до размеров идеи фикс, односторонне аффектирует сознание и волю предателя, охватывает все внутреннее существо его. Уединение благоприятствует образованию и развитию идеи фикс: один в ночной тишине и непроглядном мраке остается Иуда со своими страшными думами; мрачное сомнение овладевает им всецело и безусловно. «Иисус – лжемессия, я сам богоотступник, я изменил нации и попрал завет Иеговы, нужно загладить свое преступление; как лжемессия Иисус повинен смерти, скорее предать этого лжемессию первосвященникам и тем искупить свой грех»: такие и подобные мысли теснятся в сознании Иуды и влекут его к предательскому подвигу. Ни о чем другом не думает теперь взволнованный ум Иуды, ничего другого не жаждет встревоженное сердце его, лишь бы поскорее, до светлого праздника, воротиться в покинутую религию и умилостивить Иегову; эта мысль гонит Иуду в Иерусалим к первосвященникам с предложением выдать им воображаемого лжемессию. Иуде предлагают 30 сребреников с заднею, как мы знаем, мыслью насмеяться этою рабскою ценой над назаретским реформатором; Иуда без возражений берет сребреники, не помышляя о том, что эти гроши послужат уликою его низкой страсти. В другое время и при других обстоятельствах неравнодушный к мамоне Иуда, вероятно, не удовольствовался бы такою ничтожною суммой; но теперь было не до того, теперь у него были только одна мысль, одно желание – выдать лжепророка и тем восстановить порванную связь с теократическим народом. Эта мысль, подобно гению, руководит Иудой, поддерживает и вдохновляет его во все время предания. Это спокойное поведение предателя во время Тайной вечери и после, это жестокое приветствие в Гефсиманской роще некогда любимого Учителя, наконец, этот холодный и предательский поцелуй