Шрифт:
Закладка:
С годами болезненные припадки, как это обычно бывает в нервных страданиях, вероятно, повторялись гораздо реже и в слабейшей степени, а со времени избрания Иуды Господом в число апостолов они по действию чудотворной силы Иисуса, должно быть, и совсем прекратились. Но следы болезни и предрасположение к ней, т. е. чрезмерная нервозность и болезненная тревога, не исчезли окончательно. Так, кажется, нужно думать ввиду известия евангелистов, что две ночи подряд Иуда отлучался из Вифании – в ночь уговора с синедрионом и в ночь предания Иисуса.
Примечательно здесь не то, что Иуда отлучается от общества в столь неурочное время, – а то, что эти странные отлучки ночные ни в ком не возбуждают ни тени подозрения или недоумения. Значит, эти ночные прогулки Иуды и прежде повторялись нередко, так что товарищи уже привыкли к ним как явлению обыкновенному. Итак, Иуда любил уединяться по ночам; в непроглядном мраке и мертвой тишине ночи он, быть может, искал успокоения своей обостренной чувствительности. Это и естественно: бесноватые, как известно, любили дикие пустыри, мрачные подземелья, уединенные кладбища: все невралгики ищут уединения и избегают внешних возбуждений. С другой стороны, недаром же Лука и Иоанн намерение Иуды предать Господа ставят в причинную связь с непосредственным влиянием на него сатаны. Если держаться обычного словоупотребления евангелистов, то выражения: «вошел сатана в Иуду, диавол вложил в сердце Иуды» (Лк. 22:3; Ин. 13:2, 27) – будут означать, что Иуда подвергся такому влиянию сатаны, которое выражалось в болезненных припадках беснования различных родов и степеней. Не желают ли евангелисты этими замечаниями указать на то, что психофизическое состояние Иуды во время предания Господа наводило апостолов на мысль о возвращении к нему припадков прежней болезни? Нельзя, наконец, обойти вниманием указания ев. Иоанна, что замечание по поводу траты драгоценных мастей одною женщиной на вечере в доме Симона прокаженного было сделано Иудой: Искариот делает Иисусу резкие возражения и вздорные замечания, свидетельствующие о сильной взволнованности и нервной возбужденности Иуды в это время.
Указывая на некоторые особенности темперамента Иуды, мы пытаемся этим уяснить только субъективные условия совершенного Искариотом поступка: нервозная и болезненно-беспокойная натура Иуды допускала возможность одностороннего увлечения идеей фикс; страшная мысль о предании Учителя и наступившая потом сильная реакция могли увлечь Иуду к быстрым и решительным действиям. Но это только одна сторона дела. Должно было и вовне существовать нечто, что влияло на сознание и волю Иуды, – что открыло в сердце Иуды доступ сатанинской мысли предать Господа и что заставило потом предателя быстро раскаяться в своем поступке и лишить себя жизни.
Эти внешние условия измены Иуды могли отчасти скрываться уже в тех особенных отношениях, в каких стоял предатель к другим двенадцати. Не без основания некоторые ученые предполагают существование скрытой антипатии между Иудою и другими апостолами, по крайней мере сыновьями Зеведея. Этому предположению, по-видимому, способствует сравнение тех отзывов, какие дают об Иуде наши синоптики и сам Иисус, с одной стороны, и Иоанн – с другой. Первые три евангелиста относятся к Иуде довольно хладнокровно, без заметных субъективных нерасположений, совершенно объективно рассказывая об измене Иуды; точно так же и сам Господь говорит о предателе скорее с некоторым сожалением, чем с негодованием; напротив, Иоанн всегда высказывается о нем с явною ненавистью – каждый раз он старается показать, что уже и до измены Иуда обладал испорченною натурой, – прямо называет его вором, диаволом, – вообще старается отметить Иуду как изверга и злодея. Эти, дышащие нескрываемым нерасположением к Иуде, постоянные намеки евангелиста заставляют некоторых предполагать о существовании взаимной антипатии между сыновьями Зеведея и Искариотом еще до предания Господа. Мы, конечно, не склонны преувеличивать эту антипатию, но очень может быть, что чистая и всецело преданная Иисусу натура Богослова уже и ранее инстинктивно предчувствовала в Иуде будущего изменника, и потому, быть может, Иоанн невольно и бессознательно с самого начала питал отвращение к этому человеку. Такую же антипатию мог питать и Искариот к сыновьям Зеведея – сыны света не любят тьмы, и люди тьмы ненавидят свет.
Личная антипатия к Искариоту сыновей Зеведея, стоявших со своею матерью во главе галилейских последователей Иисуса, в большей или меньшей мере могла сообщаться и другим апостолам. Следы такого общего нерасположения к Иуде со стороны учеников Иисуса заметны уже в самом прозвании его Искариотом, которое дано было Иуде Симонову, вероятно, в отличие от другого апостола с тем же именем – Иуды Иаковлева, прозванного Леввеем. В переводе «Леввей» означает: душа человек, сердечный, милый; напротив, название Искариот хотя и дано Иуде по месту его рождения, но собственное имя города легко могло получить и нарицательное значение (в контраст прозванию Леввей) – человек противный, муж вражды или противления.
Это предположение приобретает особенную вероятность ввиду известия Папия, что Иуда Искариот отличался раздражительным и строптивым характером, а древние евреи, как известно, были большие мастера на остроумные сближения и аллегорические мидраши в собственных именах.
Этот контраст в прозвании двух апостолов с одним именем не может ли служить некоторым отголоском существовавшей в обществе Иисуса антипатии к Иуде предателю? Нельзя ли объяснить эти прозвания желанием противопоставить Иуду Леввея – апостола сердечного и задушевного – Иуде Искариоту – человеку с раздражительным, угрюмым и строптивым характером?.. Как бы то ни было, во всяком случае прозвание Иуды Иаковлева Леввеем не могло быть по сердцу мрачному и подозрительному Искариоту и не вызывать в нем некоторого нерасположения к прочим апостолам. Кроме того, как кассира и эконома общества Иуду могли подозревать, по крайней мере сыновья Зеведея, в утайке общественной казны и пользовании ею: такова неприятная участь всех экономов. Косвенно и намеками высказывавшиеся Иуде эти подозрения тем сильнее должны были раздражать его, что они не были вполне безосновательны и Иуда не был на самом деле равнодушен к золотому тельцу. Наконец, между тем как все другие апостолы были связаны между собою или ремеслом, или землячеством, или же родством, – один Иуда был пришельцем из нелюбимой галилеянами страны – Иудеи: невольно, быть может, сказывались в отношениях между Иудою и прочими апостолами их взаимные национальные антипатии, издавна существовавшие между жителями Иудеи и Галилеи. Все это, очевидно, не могло крепко привязать Иуду к обществу галилейских рыбаков: если Иуду не особенно любили здесь, то и сам Иуда не мог питать большой привязанности к людям, коих обычный круг занятий и симпатий
