— Я вас всех спрашиваю, — потрясал Шайтанов запиской перед самым носом перетрусившего Рекина, — что это такое? Кто писал эту записку? Расследовать, найти, доложить!

Жестокость Шайтанова, проявляемая при экзекуциях, приводила в трепет даже близких, видавших виды белобандитов. Рекин всегда злорадствовал неудачам начальника гарнизона, хотя был предан ему, как пес, и боялся его, чаще всего вымещая свою злобу на подчиненных.

Автор записки (а им был Стремянной) так и остался для Шайтанова неизвестным. Допросы солдат местной команды, а также служителей канцелярии коменданта и тех казаков, кто хоть косвенно подозревался в непочтительном отношении к начальству, ничего не дали, и Черный Гусар еще больше свирепел, сознавая собственное бессилие.

Безуспешные поиски автора записки на какое-то время отвлекли внимание Шайтанова от арестованных и, возможно, это сохранило жизнь обреченных.

10. БРОШЕННЫЙ КОРТИК

В местной команде, подчиненной штабс-капитану Воскресенскому, были солдаты, сочувственно относившиеся к Советской власти. Стремянной давно приглядывался к ним, кое с кем даже сдружился. Однажды один из солдат — Степан Федюшев — обронил словно невзначай:

— Всех ведь загубит, зверюга…

— Это о ком ты? — спросил Сергей Озеров.

— О беглых…

— Не посмеет, после записки-то!

— А если посмеет?

— Надо сообщить начальству повыше…

— О чем?

— О том, что самодур убивает своих же солдат, хочет расстрелять еще двести человек, восстанавливает население против властей, подрывает их авторитет и военную силу.

— Мели, Емеля, так нам с тобой и поверили! — усомнился Федюшев.

— И то верно!

— А что, братцы, — вмешался услышавший этот разговор Стремянной, — если нам поможет штабс-капитан Воскресенский спасти от верной смерти двести человек?

— Это как же? — в один голос спросили солдаты.

Выслушав Стремянного, солдаты задумались. Никто не решался нарушить тягостное молчание.

— Знаю, о чем ваши мысли. Спасем, мол, двести солдат, а они штыки в руки и айда против Советской власти.

— Но ведь и мы не у красных, — начал было Озеров, внимательно вглядываясь в прищуренные глаза Стремянного.

— Это верно. Но верно и то, что солдаты, и вы в том числе, ожидая приказа идти на подавление Мариинского восстания, обезвредили боевые патроны, высыпали из них порох и набили песком. Вы ведь не хотите стрелять в тех, кто поднялся против Колчака…

Стремянной знал, что во время подготовки Мариинского восстания и в дни, когда восставшие нанесли первые удары по белогвардейцам, в атбасарской команде был создан нелегальный солдатский комитет во главе с С. И. Белозеровым. Начальник команды штабс-капитан Воскресенский, абсолютно уверенный в преданности своих солдат, не допускал и мысли, что в роте действуют революционные агитаторы, большевики, что солдаты, знавшие о готовящемся восстании, готовы выступить на стороне восставших или, в крайнем случае, если их погонят на подавление, не стрелять в мятежных крестьян.

Белогвардейской контрразведке удалось с помощью провокатора (им был писарь Шкуров) узнать о деятельности солдатского комитета. Многих солдат разоружили, членов комитета арестовали, а его руководителя С. И. Белозерова по приказу Шайтанова после тяжких издевательств и пыток расстреляли.

Шайтанов, всей душой презиравший штабс-капитана Воскресенского за его либерализм и заигрывание с подчиненными, выступил перед солдатами с напыщенной речью, смысл которой сводился к тому, что каждого, кто вздумает бунтовать или подстрекать солдат к недовольству, ждет участь Белозерова. Обращаясь к штабс-капитану и зная, что действует вопреки уставу, запрещающему в присутствии нижних чинов наносить офицеру оскорбление, комендант громко и развязно произнес:

— Господин штабс-капитан, не от вас ли рота забеременела красной революцией? Хорошо, что хирург вовремя заметил и удалил зародыш, чрезвычайно кое-чем похожий на вас!

Штабс-капитан Воскресенский сохранил невозмутимый вид. Он стоял гордо, задрав вверх аккуратно подстриженную бородку, смех и издевательские слова его будто не касались.

Поигрывая плетью, Шайтанов ушел к себе в канцелярию, где его через час застал штабс-капитан Воскресенский. Он отстегнул офицерский кортик, с которым никогда не расставался, и картинно, держа его на ладонях вытянутых рук, положил на стол перед комендантом.

— Вениамин Алексеевич!.. Гм… Господин капитан, над моей непорочной офицерской и дворянской честью вы учинили непотребными словами и смехом публичную экзекуцию. Я принял ее с подобающим мужеством и достоинством. Однако после нанесенного оскорбления, роняющего мой авторитет командира в лице моих солдат, считаю свою службу в дальнейшем невозможной и в знак обдуманного требования отставки покорнейше считаю необходимым для вас просить об этом по начальству и принять сей знак офицерской чести.

Шайтанов резким движением сдвинул кортик на край стола:

— Почтеннейший, хватит ломать комедию! Тут не оперетта… И вообще, хороша веревка длинная, а речь короткая. Идите, борода, протрезвитесь.

Воскресенский смешался, сказал в ответ что-то по-французски и удалился нетвердой походкой.

11. ПРЕЗРЕНИЕ

В свои пятьдесят пять лет Воскресенский отличался большой забывчивостью и, чтобы окончательно не потерять память, тренировался, заучивая наизусть длинные фразы из французских романов. Забывчивости штабс-капитана способствовал алкоголь, к которому он прибегал и в счастливый час радости, и в тревожные дни печали. Когда же его состояние было каким-то неопределенным, средним, он, не терпящий душевного вакуума, стремился выйти из этого состояния с помощью хереса или обычного самогона, который полутайно варили в его же команде.

Штабс-капитан Воскресенский, потомственный дворянин, бредил монархической программой, но Николая Второго считал личностью тусклой, не достойной Российского трона. Немало позлорадствовал Воскресенский, когда еще в юношеские годы, докатились до него слухи о том, что пьяного юного наследника во время его заграничного путешествия крепко поколотили японские полицейские. Один знакомый из тобольской охраны Николая Второго по фамилии Свирин рассказывал Воскресенскому, что любимым занятием бывшего самодержца в ссылке было колоть по утрам дрова, писать дневник, играть в городки и шашки с солдатами охраны. Из литературы в Тобольск Николай, кроме религиозных книг, привез «Рассказы для выздоравливающих» и… «Правила игры на балалайке».

Словом, когда Воскресенский узнал, что следователь по особо важным делам Омского окружного суда Соколов обнаружил в районе Ганиной Ямы, верстах в восьми от Екатеринбурга, «вещественные доказательства» того, что Николай Второй напрямик проследовал в «мир иной», это не вызвало у штабс-капитана гневных эмоций. Подливая в стакан херес, он даже удивлялся себе: его интересовал не сам факт смерти человека, который правил миллионами людей, а то, как смогли уцелеть найденные Соколовым пряжка от пояса, памятный серебряный значок уланского полка — дар царице от генерала Орлова, который она носила на браслете, несколько топазов, подаренных в свое время дочери царя Анастасии Григорием Распутиным.

«Се ля ви!» — глубокомысленно заключил Воскресенский, запивая афоризм хересом.

Как человек в меру набожный, он проповедовал патриархальный альтруизм, при людях высказывал отрицательное отношение к жестоким мерам Шайтанова, намекая