— Гости жалуют… — вздохнув, сказал он.

Яков успел надежно спрятать оружие, принадлежащее Нестору: сопротивляться было бессмысленно, скрыться невозможно.

— Ты, Георгий, останешься в доме за хозяина, — молвил отец, положив тяжелые ладони на плечи младшего сына.

— Если и его не заберут, — добавил Яков полушепотом, чтобы не слышали сестры, притихшие в соседней комнате.

С грохотом распахнулась дверь, и казак с порога крикнул:

— Руки вверх!

Мамонт Иванович кинул презрительный взгляд на Ачкаса, потом кивнул жене, чтобы ушла к дочкам, и продолжал спокойно стоять со сложенными на груди руками.

Яков хотел подойти к плачущей матери и попрощаться, но казак, испугавшись сопротивления, прикладом ударил его по голове, Яков упал. Мамонт Иванович бросился к казаку и выхватил винтовку. Георгий до боли в пальцах сжал в кармане рукоятку пистолета, с которым он решил не расставаться несмотря ни на что. Быть бы в доме горячей схватке, и не известно, кто кого одолел бы, но вмешался казак Хорешко, с почтением относившийся к Мамонту Ивановичу, в свое время приютившему его, круглого сироту, в своей семье. Он остановил казаков, сбежавшихся на шум.

— Креста на вас нет, ироды! — закричал Хорешко. — Зачем бить? Кто приказывал?

— В этом логове все большевики, все они, Монины, такие! — несколько раз упрямо проговорил Ачкас.

— Взять и этого! — показывая на Георгия, закричал Ачкас.

— Ладно, где нужно, разберутся, — примирительно сказал один из казаков.

— Мал еще, — снова вступился Хорешко.

— Ну, если не в тюрьме, пусть дохнут от голода на улице, — зловеще шипел Ачкас. — Фуколов всех вышвырнет из дома!

Оглушенный ударом по голове, Яков очнулся в тюрьме. В другой камере сидел Мамонт Иванович.

Через несколько дней Фуколов с помощью казаков вышвырнул из дома жену и дочерей Монина, имущество растащили, а что не представляло особой ценности, сожгли во дворе. Расправа была беспощадной.

Мамонт Иванович мужественно переносил издевательства и оскорбления. Как ошибался он, ставя в пример сыновей Ачкаса! Теперь только корил себя за свою доверчивость.

Следственную комиссию, от которой зависела судьба Мониных, возглавлял начальник тюрьмы старший урядник Сербов. Монин-старший держался с достоинством. Внимательно вглядываясь в лица присутствующих, он среди членов комиссии увидел Ачкаса.

— Коммунист? — спросил Сербов.

— Монины все большевики, — вмешался Ачкас.

— Они, кажется, твои родственники?

— Виселица им родня!

— Отвечай на мой вопрос, — приказал Сербов.

Мамонт Иванович молчал. Оправдываться он не собирался, так как не чувствовал за собой вины. Просить помилования у Ачкаса считал позором. Лучше смерть, чем унижение перед недостойными людьми.

— Ну?! — заорал полупьяный урядник и встал из-за стола. Он подошел к Монину: — Ты будешь говорить?

— Буду.

— Мы слушаем.

От Сербова несло перегаром.

— Поди сюда, Ачкас, — не позвал, а приказал Мамонт Иванович.

Сербов поманил рукой, и Ачкас трусливо подошел.

— Слушайте, сейчас все выскажу. Посмотрите на эти мозоли…

Пальцы, как клещи, железной хваткой вцепились в багровые шеи. Монин, скрипнув зубами, широко развел руки в стороны, потом с чудовищной, нечеловеческой силой сдвинул их, и, стукнув одна о другую враз обмякшие фигуры Ачкаса и урядника, бросил их на пол.

— Белогвардейская падаль! — не крикнул, а как-то прорычал Монин, тяжело дыша. Вбежавшим казакам, схватившим его за руки. Монин не сопротивлялся.

Ночью в камеру пришел пьяный Сербов. Под глазами налилась густая синева, на лбу вздулась огромная шишка.

— Раздевайся!

Мамонт Иванович неторопливо снял одежду. Во дворе тюрьмы его поставили лицом к стенке. Ему хотели связать руки, но он так сжал их на груди, что у двоих казаков не хватило силы их развести. В нескольких шагах выстроились солдаты тюремной стражи. Щелкнули затворы. Урядник скомандовал:

— Пли!

Раздались выстрелы. Мамонт Иванович покачнулся, но не упал. Он повернулся лицом к солдатам.

— Увести в камеру! — приказал Сербов.

Несколько раз выводили Мамонта Ивановича на расстрел, но ни признания, ни мольбы о пощаде вырвать у него не удалось.

Когда белогвардейцы были изгнаны из Акмолинска, Мамонта Ивановича освободили из тюрьмы. Комиссару красноармейской части, очистившей Приишимье от контрреволюционного отребья, Монин-отец сказал:

— Попал я сюда простым, темным мужиком, а ухожу коммунистом…

Пышная, темная шевелюра Мамонта Ивановича побелела, лицо избороздили глубокие морщины.

Судьба Нестора Монина и других членов Акмолинского Совдепа была трагичной. Им пришлось претерпеть в тюрьме неслыханные издевательства, многие были расстреляны или погибли в «вагонах смерти» Анненкова.

После очередной попойки Сербов, с ним несколько собутыльников, ворвались в темный карцер, где сидел Нестор.

— Сотворите ему распятие! — распорядился начальник тюрьмы.

Монина повалили на спину, один караульный сел на голову, другие прижали к полу руки и ноги. Палач так долго хлестал распростертое тело, что изнемог от усталости. Обрызганный кровью Нестора, Сербов кричал:

— Пой «Боже, царя храни!»

Превозмогая боль, Монин ответил:

— Его и так надежно хранят, без божьей помощи.

— Я тебя заставлю грызть пол, большевистская сволочь!

О дальнейшей судьбе Нестора рассказывает его сестра Вера Мамонтовна.

— Бандиты горели жаждой мести. Заводчик Фуколов привез в тюрьму цепи и предложил заковать в первую очередь Нестора Монина, Феодосия Кривогуза и Тимофея Бочка. Другим цепей не хватало. Белоказаки ездили по дворам и собирали даже металлические путы для лошадей. В тюрьме нашли кузнеца, он выковал из них «браслеты». Пробу сделали на Несторе. Затем заковали Феодосия Кривогуза, Тимофея Бочка и других. Кандалы врезались в руки и ноги, причиняли мучительную боль при малейшем движении. Когда к кузнецу привели матроса Авдеева, Нестор, Феодосии и Бочок едва могли стоять. Были закованы в кандалы и другие. Незакованной оказалась единственная среди арестованных женщина Елизавета Кондратьева.

Недели через две белогвардейцы задумали еще раз продемонстрировать свою силу, а заодно и припугнуть население города. С этой целью они решили повести арестованных в «баню», мол, полюбуйтесь, горожане, на своих бывших главарей.

У тюрьмы, в ожидании выхода заключенных, собрались их родственники, знакомые, соседи, просто любопытные. Наконец ворота были открыты и под конвоем 50—60 казаков с шашками наголо вывели арестованных в шеренге по четыре человека. Сытые лошади нетерпеливо танцевали под седоками, оттесняя хлынувших было к заключенным людей.

В толпе раздались крики гнева. Женщины плакали. Слышались потрясающие душу вопли матерей и жен арестованных. Закричала и я от ужаса.

В первом ряду шли Монин, Авдеев, Кривогуз и Катченко. Они улыбались и кивали нам. Нестор в порванном нижнем белье, на ногах какая-то деревянная обувь, руками поддерживал ножные цепи, верно, так было легче двигаться.

Чтобы продлить мучения, заключенных повели через весь город к Ишиму, в баню Гершмана, находившуюся далеко от тюрьмы. Зрелище было ужасное. Через некоторое время начальник конвоя, видя, что сочувствие собравшихся явно на стороне арестованных,