публики. Некоторые балетоманы специально приезжали из Москвы, чтобы увидеть танцовщика на сцене. Спектакли с его участием «походили на корриду, где быком был Нуреев, а тореадорами зрители, – писал позже балетный критик Геннадий Шмаков. – Исход этой битвы был непредсказуем. Одно его появление на сцене накаляло атмосферу неистовством и опасностью». Со временем даже недоброжелатели и чересчур взыскательные зрители простили Рудольфу все его огрехи, превратившиеся в «неотразимые индивидуальные особенности». «Его танец не идеален, – признавал один из них в беседе со Шмаковым. – Но то, что он делает на сцене, это больше, чем просто балет».

В отличие от других артистов, Рудольф редко общался со своими поклонниками за кулисами. Благодаря этому ему отлично удавалось сохранять вокруг себя «ауру таинственности» и обращать своих почитателей в верных рабов (так было на протяжении всей его творческой карьеры). Когда бы Нуреев ни отправлялся на гастроли, фанаты прибегали на вокзал, чтобы его проводить. А потом собирались в ближайшем кафе и обсуждали его выступления. Каждого дебюта артиста ждали с огромным нетерпением, каждую деталь разбирали и обсасывали неделями. Бросать цветы на сцену Кировского было запрещено, но Рудольф уже привыкал раскланиваться, утопая в море цветов.

Но обрушившаяся известность предъявляла артисту и новые требования. В благодарность за свою преданность многие поклонницы рассчитывали на нечто большее. Не оставляя попыток обратить на себя его внимание, они преследовали Рудольфа, досаждали ему улицах, названивали всю ночь по телефону. Эти звонки будили Пушкиных, у которых Нуреев по-прежнему жил. На одном из спектаклей обиженная безразличием кумира поклонница бросила на сцену старый веник. Но если Рудольфа и вывела из себя этакая «публичная пощечина», то вида он не показал: подобрав веник со сцены, танцовщик грациозно раскланялся, как будто это был букет.

Балетомания в Ленинграде давно уже развилась в своеобразную традицию со своим сводом правил – под стать почитаемому виду искусства. Ее красочная история восходила к петербургским сезонам Марии Тальони (1837–1842). Выступления выдающейся романтической балерины настолько распаляли публику, что изменился даже театральный этикет. С легкой руки архитектора Дюпоншеля, еще в Париже бросившего к ее ногам цветы, русская публика стала заваливать ее цветами. Пробыв в России несколько лет, балерина уехала во Францию, а оставленные ею личные вещи были распроданы с аукциона. Шелковые туфельки ушли за двести рублей (по тем временам астрономическая сумма!). Согласно легенде, покупатель потом сварил их в специальном соусе и угостил ими на званом обеде друзей-балетоманов.

Несмотря на скудное освещение его достижений в прессе, Нуреев вызывал интерес и за пределами ленинградского балетного мира. В филармонии его приветствовали криками «Нуреев!». Обычно на концерты туда его сопровождала подруга, Тамара Закржевская. «Ему нравилось, что его узнают. Он не был позером, но всякий раз, когда он чувствовал, что на него глазеют, он сразу приосанивался». Уже тогда Рудольф прозорливо начал формировать свой имидж. В обмен на книгу о Ван Гоге, которую ему прислала из Москвы Сильва Лон, Рудольф решил послать ей свои снимки в студии. Но фотограф «оказался свиньей, – написал он Сильве в октябре 1959 года, – и, сколько раз я к нему ни обращался, он всегда меня обманывал, так что я перестал ему доверять. Вместо этого посылаю вам вырезку из газеты с моей фотографией».

Всегда стремившийся постичь, «от чего люди сходят с ума», Рудольф решил изучить фильм, запечатлевший его московское выступление в «Корсаре». Он никогда до этого не видел себя со стороны. «И, разумеется, я не увидел ничего из того, что ждал, – заметил он через несколько лет. – Наоборот, я испытывал очень странное чувство, глядя себя на экране. Как бывает, когда ты впервые занимаешься сексом или чем-нибудь в этом роде…»

Дебютировав той же осенью в «Баядерке» и в «Жизели», Рудольф начал работать над собственной трактовкой исполнения. В результате ему удалось не только трансформировать каждую новую роль, но и изменить восприятие своего танца публикой.

У большинства зрителей имя Нуреева ассоциировалось с мужественными, героическими партиями, прославленными Чабукиани и требующими от исполнителя темперамента и виртуозности: раба в «Корсаре», испанского крестьянина в «Лауренсии», армянского чабана в «Гаянэ». Но мало кто мог себе представить Рудольфа в таких романтических или лирических ролях, как поначалу пылкий, а потом раскаивающийся Альберт в «Жизели». Нуреев прежде не танцевал героев с лирическим или психологически сложным характером.

И вот теперь ему предстояло стать партнером Дудинской именно в такой роли – в балете «Баядерка», одном из последних шедевров Петипа и «краеугольном камне» репертуара Мариинки и Кировского. Разнообразный, как обед из пяти блюд, этот панорамный четырехактный балет рассказывает легенду о любви и ревности индийских раджей. Богатого и знаменитого кшатрия Солора любят две женщины: баядерка (храмовая танцовщица) Никия и Гамзатти, обожаемая дочь раджи. В знаменитой сцене «В царстве теней» Солору снится его возлюбленная, умершая Никия, в образе, воплощенном танцовщицами кордебалета. «Смерть как установка на погружение в мир иллюзий появилась в “Жизели” и других балетах романтической эпохи», – отмечала Арлин Кроче. А Петипа «расширил подтекст: …царство Смерти превратилось в элизий, нирвану чистого танца».

Роль Солора также прочно ассоциировалась с Чабукиани, который при возобновлении спектакля в 1941 году переработал многие танцы Солора. В частности, пересмотрел композицию адажио в гран па во втором акте и добавил вариации Солора в гран па и картину «В царстве теней». Как и Нуреев, Чабукиани блистал в паре с Дудинской. Но, по мнению Рудольфа, они с ним были совершенно разными танцовщиками. Чабукиани, объяснял он впоследствии, «не обладал большим прыжком, хоть и создавал такую иллюзию своим баллоном» – способностью зависать в воздухе. Рудольфу такой прыжок давался легко, и хотелось его показать. Поэтому он замедлил темп финального соло и ввел серию двойных assеmble[87]. Новый элемент (ставший коронным номером Нуреева) так чудесно вписался в балетный инструментарий, что его вскоре начали копировать и другие артисты Кировского театра, а со временем и танцовщики во всем мире.

Изменил Рудольф и сценический костюм, подогнав его под свои особые параметры. Хотя так делать в советском театре было не принято. «Нам запрещалось изменять костюмы, – рассказывала Алла Осипенко. – В каком костюме танцевала Дудинская, точно в таких же костюмах и мы были обязаны танцевать. Просто их шили по нашим меркам». Чтобы зрительно вытянуть и удлинить пропорции своего тела, Рудольф танцевал в финальном акте соло в трико, а не в стилизованных тяжелых шароварах. Посчитав, что обычный камзол слишком сковывает движения, он попросил театрального художника Симона Вирсаладзе придумать более короткий и менее громоздкий верх.

Но этим Рудольф не ограничился. Чтобы у зрителей создалось впечатление, что