ли Марк Аврелий вообще о боли. В других фрагментах он пишет о страдании (πάσχει· — páshkei) и способности испытывать боль (λυπούμενον — lupoumenon) в таких выражениях, что мы сразу понимаем, что он имеет в виду[265]. Но когда речь заходит о хронической боли, ключевым становится слово πόνος (pónos), которое означает тяжкий труд и его последствия, включающие страдание. Очевидно, существует связь между непосильной ношей и болью, трудом и страданием, одно значение накладывается на другое, но выбранное слово в данном случае нельзя с уверенностью перевести как «боль» в узком, современном значении. Невыносимый труд изматывает. Затянувшийся труд выносим. В этом обратном переводе больше чувствуются процесс, усилия и страдания.

Возвратившись к Древнему Риму, мы получаем интересную возможность погрузиться в проблему опыта и времени, особенно в контексте философии стоиков. Стоический опыт подобного страдания сложно понять, ибо, когда страдание затягивается, «мысль через обретение себя сохраняет свою тишину, и ведущее не станет хуже»[266]. Этими словами Марк Аврелий продолжает мысль, высказанную в предшествующих фрагментах, где речь более очевидным образом идет о боли. Разум может быть расстроен только лишь тем, что исходит из него, что выносит страдания тела за его пределы. Он пишет, что тело по возможности должно «печься о самом себе» и, если оно страдает, пусть само «рассказывает» — словно телесное выражение, там, где оно возможно, существует вне разума и не «говорит» о нем[267]. Таким образом, его разум отказывается страдать, что бы ни «говорило» его тело[268].

Казалось бы, это разделяет тело и разум. Отчужденный взгляд, с точки зрения философии, не интересуют ни мирское время, ни усилия, ни страдания, так как он созерцает более важные материи. Такое созерцание происходит как бы вне времени. Эта идея, заимствованная из Платона, следует за афоризмом о труде[269]. Но если на секундочку забыть о философии, то как сам Марк Аврелий переживал свою и чужую боль? В соответствии ли со своими стоическими убеждениями?

Здесь я обращаюсь к наставнику и любовнику Марка Аврелия, Марку Корнелию Фронтону (100–170) из североафриканского города Цирта, и к переписке между ними. Марку Аврелию на тот момент было около 30 лет, Фронтону — 40–50. И Марка Аврелия, и Фронтона постоянно осматривали врачи в связи с болезнями, болями и жалобами[270]. Жалуется в переписке в основном Фронтон, но и Марк Аврелий немало говорит о своих проблемах. Эти письма — увлекательное чтение, хотя до нас дошли лишь фрагменты, которые невозможно точно датировать[271]. Меня заинтересовало, как в них описывается опыт затянувшегося страдания, несмотря на принципы стоицизма, а быть может, и вопреки им. Я использовал свои наблюдения для анализа того, как страдающие от хронической боли переживают время. Едва ли по данной теме найдется античный источник богаче, чем эта переписка.

Приблизительно в 144–145 году Марк Аврелий пишет Фронтону, что ждет его приезда, «если только твое здоровье позволит, ибо я надеюсь, что созерцание тебя может повлиять и на мое здоровье»[272]. Вид друга напрямую облегчает страдание; еще у Еврипида читаем: «Что слаще сердцу ласкового взора?»[273] Тело действительно говорит само за себя — Марк Аврелий пишет, что его состояние можно оценить по «неровности почерка». Он отмечает, что боль в груди ушла, силы возвращаются, но по-прежнему жалуется на «язву… трахеи». Он «лечится и принимает все предосторожности, чтобы ничто не помешало успешному исцелению». Ему кажется, что его «затянувшаяся болезнь может стать более терпимой лишь посредством осознанного неустанного лечения и строгого повиновения предписаниям врача». Вот тебе и лишенное страдания сознание и разум, Марк Аврелий — и слушается предписаний врача! Дальнейшие его слова звучат чуть ли не иронично: «Кроме того, было бы обидно, если бы недуг тела оказался более живучим, чем решимость сознания излечиться». Перед лицом настоящей болезни стоицизм оказывается пустым философствованием.

Фронтон в свою очередь рассказывает о собственных проблемах. С древних времен и до наших дней ученые спорили, чем же он все-таки болел — подагрой, артритом или, быть может, ревматизмом, однако для моих целей переживание симптомов важнее диагноза[274]. «По ночам» его тревожат «обширные боли в плече, локте, колене и лодыжке». Он добавляет: «Кстати сказать, эти новости я не смог сообщить тебе собственноручно». Фронтон чувствует себя хуже, чем Марк Аврелий, — у того дрожит рука, а Фронтон даже перо удержать не может. Боль не дает Фронтону писать, а для Марка Аврелия время тянется дольше, усиливая тоску. Томление нарастает по мере того, как близится возможность увидеть Фронтона, однако мечты разбиваются об очередной приступ болезни. Фронтона охватывает «боль в колене», которая становится сильнее, после чего его сваливает недуг (imbecillus). Известие о плохом самочувствии Фронтона подрывает здоровье его ученика. Марк Аврелий жалуется на «чудовищную тревогу и ужасное беспокойство, сильнейшую боль и пылающий жар, так что я не могу ни есть, ни спать, ни заниматься». Даже для стоика тело — владыка души. Марку Аврелию «больно, потому что тебе [Фронтону] больно» (doleo quod interim doles). Из этого он делает вывод, что после выздоровления Фронтона поправится и он сам. Для Марка Аврелия время течет, размеченное разными происшествиями, чужими травмами, болью и обнаружением скорпиона в собственной постели. Фронтон подначивает Марка Аврелия насчет стоицизма, замечая, что его самого скорпион бы шокировал, но Марка Аврелия подобная находка наверняка нисколько не смутила. Затем Фронтон объявляет, что теперь у него болит еще и шея. Это снова вынуждает тревожиться Марка Аврелия, который простудился. Они словно соревнуются друг с другом, и мелкие невзгоды Марка Аврелия меркнут на фоне серьезных болезней Фронтона. Они уверяют друг друга, что поправка одного облегчит несчастья другого, однако, в то время как Марку Аврелию становится лучше, боль в шее Фронтона не проходит. Марк Аврелий поднимает ставки: он пишет так, словно ему внезапно стало хуже, хотя на самом деле имеет в виду жену. Это шокирует Фронтона, который размышляет о первоначальном испуге от новости об ухудшении состояния Марка Аврелия и об облегчении, которое он испытал, поняв, что речь не про адресата. Марк Аврелий заверяет Фронтона, что жена поправилась, а тот в ответ сообщает, что теперь у него «болят пальцы» левой ноги, а личная встреча откладывается из-за болей «в локте и шее». Все планы и намерения рассыпаются в прах. Фронтон все более несдержанно пишет о своей любви и сожалеет, что тратит время Марка Аврелия, отягощая того «напрасным бременем и необходимостью» изо дня в день отвечать, как вдруг этот полет