Исследование, проведенное в 2009 году Институтом глобального здравоохранения Джорджа, выявило, что «Болевой опросник» Мак-Гилла был переведен на 29 языков с использованием от 42 до 176 дескрипторов боли. Авторы предупреждают, что переводы были недостаточно выверены и что ими следует пользоваться «с осторожностью», однако очевидно, что не меньшая осторожность необходима и при работе с англоязычной версией[248]. Статус оригинала не искупает ее собственные недостатки. Как я уже продемонстрировал на примере других способов измерения, переживание боли невозможно унифицировать при помощи стандартного инструмента. Опросник Мак-Гилла должен был наделить голосом субъективное переживание боли, но в конечном счете навязал собственный язык — а значит, задним числом воздействовал на опыт анкетируемых.

Память и повторное переживание боли

Идею о преходящей боли предположительно выдвинула Гарриет Мартино (1802–1876), выдающийся социолог Викторианской эпохи. Эту идею немало повторяли. Мартино перечисляет очень немногие периоды отсутствия боли за годы своей жизни, но все же утверждает, что индивидуальные, отдельные моменты боли «уничтожаются полностью и даже память не успевает их запечатлеть». Это необычное заявление от Мартино, чьи работы очень важны именно с точки зрения сохранения опыта переживания боли. И все же оно подкрепляется уточнением, которое сталкивает разум и чувства. «Ощущения сами по себе невозможно ни сохранить, ни вспомнить, ни оживить. <…> Даже те, кому ощущения знакомы больше, чем кому бы то ни было, не могут их себе представить». Несомненно, «сопутствующие обстоятельства» болезненных ощущений вспомнить можно, они даже могут впоследствии «возбуждать эмоции», но «сами ощущения во время своего отсутствия непостижимы»[249].

Примечательно, что при всем богатстве языка боли Мартино так и не подступилась к нему вплотную. Каждый опыт «всякий раз был внове», так что не существовало никакого хранилища знания о боли, из которого можно было черпать слова. Она утверждает, что пишет о боли в момент, когда испытывает ее, однако она ее не описывает. Боль присутствовала, но вскоре исчезала безвозвратно. И все же она навеки формировала душу человека[250].

Сочетание момента боли (острого переживания) и воспоминания о нем (нестабильного, эфемерного, но хоть как-то зафиксированного переживания) становится еще парадоксальнее, когда речь заходит не о кратковременной, а о постоянной боли. Люди, испытывавшие длительные периоды боли, живут в травмированном состоянии. «Событие»-первопричина, если его вообще можно определить, остается в прошлом, но продолжает жить в памяти. Боль, порожденная «событием», не столько повторяется, сколько переживается заново. Боль принадлежит не прошлому, а реальности настоящего, которая через определенные формы выражения сохраняет связь с прошлым. Подобный опыт хронической боли существует вне диагностической логики посттравматического стрессового расстройства (ПТСР), в особенности если он был пережит еще до появления соответствующего диагноза или в том географическом и языковом пространстве, где диагноз поставить невозможно. Ситуативные свидетельства о связи между травмой и памятью и, наоборот, памятью и травмой могут выполнять свою функцию и вне поля зрения медицины.

Если травмирующим событием становится война, то, возможно, с коллективным опытом длительного страдания соединяется и коллективная память. Мгновения боли осмысляются в контексте политики выражения, когда множество людей ассоциирует боль с потерей, страхом и несправедливостью. Ханна Кинцлер определяет коллективную борьбу женщин Косова за здоровье после Косовской войны 1998–1999 годов как мобилизацию общего политического языка страдания. Симптомы физической боли и истощения становятся «выражением одиночества, грусти, потери и душевной боли, а также тоски по прошлому, которое связано с единением, благополучием и торжеством жизни». Кроме того, эти симптомы наделяются дополнительными смыслами: они выражают «неприятие доминирующих исторических и политических конструктов реальности, ятрогенных последствий работы гуманитарных миссий, действовавших из лучших побуждений, и борьбы за скудные ресурсы с такими же людьми, которым они нужны не меньше». Чтобы это функционировало, «смысловое содержание симптомов» через межличностные нарративы должно быть развернуто во что-то большее, чем просто «плохое самочувствие». Содержание должно быть связано с историей и «острыми социальными вопросами». Физические симптомы произрастают из исторического, социально-экономического и политического контекста. Их породила война, это живые воспоминания о ней, а точнее — активное ее переживание[251]. Это отчасти следствие отказа от взаимодействия с медиками, которые с готовностью списали бы все эти симптомы на ПТСР.

Сложно выявить подобные случаи совместного проживания боли в результате коллективной травмы в иных контекстах. Причина достаточно очевидна: боевая травма (которую так не называли), полученная во время военных действий в первой половине XX века, была явлением повсеместным, но вовсе не всегда проживалась коллективно. Еще большую индивидуальность этому переживанию придавал тот факт, что нередко такую травму относили на счет присущей человеку слабости. Тем не менее Вилле Кивимяки задокументировал то, насколько сильно многих пациентов финских психиатрических больниц в начале 1940-х годов тревожили «связанные с войной воспоминания» и «пережитая война». Этот в высшей степени ситуативный пример дополняется свидетельствами травмирующих снов о войне, которые могут преследовать человека десятилетиями, будучи «жестоким повторением травматического события». Главное, что эта связь между травмой и памятью, которая прослеживалась еще до появления политики ПТСР и вне ее контекста, демонстрирует некоторые черты, которые роднят ее с этим расстройством. Однако нельзя забывать о культурной и исторической ситуативности этих посттравматических воспоминаний. Опыт непроходящей травмы необходимо рассматривать как самостоятельное явление со своими ситуативными диагностическими рамками, способами лечения (или их отсутствием) и стратегиями выражения и вербализации (удачными и неудачными)[252]. Индивидуальное и коллективное осмысление боли в случае ее непрерывности является субъектом диахронических процессов — память о боли, а вернее, ее постоянное переживание заново относится и к прошлому, и к настоящему. Таким образом, даже преходящая боль не отражает всю сложность идеи. Напротив, возвращаясь, она оживляет первоначальную травму — и все же эта боль присутствует в настоящем, даже если сливается со знакомым, порой бесконечным нарративом.

Как вынести боль наружу

Если художники, речь о которых шла в предыдущей главе, нашли способ показать миру боль (свою или боль вообще), что мешает сделать это другим? Я бы хотел подойти к этому вопросу издалека — начать с самоповреждения как способа продемонстрировать боль окружающим. Рассмотрев культурную значимость этого явления и его эмпирическую функцию, я попробую доказать, что арт-терапия действует несколько иначе, оставляя тело «за скобками». Здесь я вдохновляюсь работой Деборы Пэдфилд, призванной связать между собой переживание боли пациентами и политику общепризнанных способов ее лечения. Пэдфилд выступает творческим посредником, помогает пациентам найти новые средства выражения страданий и обрести облегчение, а врачам