Аманда в недоумении смотрит на мой член, который никак не хочет вставать. Как бы быстро я ни двигал рукой и ни заглядывал в ее глубокое декольте, он никак не хочет подниматься.

Она качает головой, недоверчиво хмыкая:

– Вот для этого ты слишком самоуверенный.

Это худшее унижение в моей жизни. И, конечно же, я виню в этом Пейсли. Я так зол на нее, что подумываю уволить ее сегодня же. Но тут возникает другое чувство, которое противоречит прежнему. И вдруг мне кажется, что я больше не знаю самого себя.

– Твою мать! – я стучу ладонью по шкафчику рядом с собой, а затем прислоняю голову к стене и провожу рукой по волосам. – Просто свали, хорошо?

Это не ее вина. Точно не ее. Но сейчас я чувствую себя униженным и жалким, пристыженным, оскорбленным и беспомощным, таким беспомощным, каким не чувствовал себя уже давно.

Проходит всего две секунды, прежде чем я ощущаю на себе звонкую пощечину. Я принимаю ее, потому что заслужил, поджимаю губы и пытаюсь бороться с тем, что я ничтожный и беззащитный.

У меня ничего не получается.

Каблуки цокают по плитке. Хлопает дверь. На меня опускается тишина, она обволакивает меня и хочет утешить, но я не знаю, хочу ли я, чтобы меня утешали, я вообще не знаю, чего я хочу. Будто тишина доносит до меня беззвучный шепот, все ответы на устах, слово за словом, но я их не слышу. Я мог бы услышать, но не хочу. И в этом все дело, не так ли? Вот почему я не могу помочь себе. Почему никто не может мне помочь? Потому что я не хочу. Потому что в тот день, в тот проклятый день, который показал мне, что смерть реальна, что она смеется тебе в лицо, оскверняя твое сердце, я почувствовал так много, что после этого я не чувствовал ничего. Я смирился с этим. Так было лучше.

Но с тех пор, как появилась Пейсли – после этой девочки с торчащими ушами и скромной улыбкой, чьи темные тайны я хочу стереть поцелуями, пока на них не прольется солнце и не заставит ее сиять – я снова хочу чувствовать. Я снова хочу жить.

И это пугает меня до смерти, потому что я давно забыл, как это делается.

Грустные птицы тоже поют

Нокс

Я пьян. И под кайфом. После того случая с Амандой мне было на все наплевать, и я пошел вместе с Уайеттом на вечеринку после игры. Наверное, я представлял собой очень жалкое зрелище, потому что не прошло и нескольких минут, как жуткий парень с татуировкой на на половину лица предложил мне выпить с ним текилы. Вообще-то, после слов Пейсли на прошлой вечеринке я поклялся, что больше не буду напиваться в хлам, но я ощущал себя таким мерзким, что ничего не смог с собой поделать. Странно, но это заставило меня вспомнить о Треворе, которому я совсем недавно рассказал о том, как паршиво пить и принимать наркотики. Я – жалкий пример для подражания.

Уайетт ничего не так же много пил. Меня бесит, что он при этом еще и водит машину. И я ненавижу себя за то, что сел с ним в машину, но, к сожалению, я сейчас слишком плохо соображаю, чтобы принимать дальновидные решения. Когда-нибудь он попадет в аварию. Я постоянно ему это твержу, но ему, похоже, все равно. Глупее он ничего не может сделать. И самое неприятное, что я с этим смирился. Я намерен отчитать его, как только снова приду в себя, но сомневаюсь, что это что-то изменит.

С момента вечеринки прошло несколько часов. Я не знаю, сколько. Пять? Восемь? В любом случае, когда Уайетт подъезжает к нашему отелю, уже темно. Внутри горит свет, и я различаю тени в гостиной. Спонсорский ужин еще не закончился. Несколько секунд я просто смотрю на окна и морщусь.

Уайетт, похоже, читает мои мысли, потому что резко начинает хохотать:

– Твой отец тебя убьет.

– Голову оторвет, – добавляю я. – Замучит. Проклянет. Продаст тебя за границу.

Мой приятель прислоняется головой к окну машины и потирает свою темную щетину с пьяной ухмылкой. Через несколько секунд молчания она сходит на нет, и его взгляд устремляется на фонари перед нашим домом. Свет освещает его лицо лишь наполовину, правая сторона находится в тени.

– Я устал, Нокс.

– Так поспи.

– Нет, ты не понимаешь.

– Думаю, понимаю, – я смотрю на него. – У моей головы есть особый талант находить темноту и сводить меня с ума.

Уайетт вытягивает палец и машинально водит им по рулю:

– Я не могу спать, потому что боюсь своих снов.

– Да, – отвечаю я тихо. – Я тоже.

– Как думаешь, это когда-нибудь прекратится?

– Не знаю. Может, когда-нибудь. А может, никогда. Может, мы разобьемся, а крушение – это то, что мы называем полетом. Кто знает.

Уайетт смотрит на меня:

– Я не хочу разбиться, мне так кажется.

– Я хочу полететь, – мои глаза устремляются на черного дрозда, его лапки оставляют тонкие следы на свежем снегу, прежде чем он улетает. Мой взгляд следует за ним, пока он не становится лишь далекой точкой, которую в конце концов поглощает темнота. – Как птица.

– Да, – говорит Уайетт. – Они всегда поют. Даже когда страдают. А ты знал, что даже грустные птицы поют?

На мгновение я замолкаю. И тут из меня вырывается тихий смех, безрадостнее некуда.

– Черт, вот мы влипли.

– Как обычно, да? – ухмыляется он своим мыслям.

– Я пойду.

– Да. И еще, Нокс… – он смотрит на меня. – Перестань сваливать вину на Пейсли. Она не виновата в том, что ты такой несчастный.

– Нет, – говорю я. – Не виновата.

Затем я выхожу из машины и пробираюсь через сугроб ко входной двери.

С ключом я вожусь долго. Только с третьей попытки мне удается вставить его в замочную скважину. Действие алкоголя в крови постепенно ослабевает, но у меня все еще есть ощущение, что замочная скважина шатается туда-сюда.

Когда я захожу в дом, меня встречает звон столовых приборов. Однако он резко прекращается.

– Извините, – бормочу я, не поднимая глаз, расшнуровывая ботинки. При попытке их снять я спотыкаюсь на несколько шагов вперед. Я почти упал, но в последнюю секунду на помощь мне пришла тумбочка. К несчастью, ваза тети Гарриет, которую она подарила нам на Рождество в позапрошлом году, падает на пол.

– О-о-ой, – протягиваю я, едва ворочая языком. Все вокруг как будто плывет. Мой палец попадает