– Я думаю, что ты прячешься, – шепчу я. – Думаю, что за твоей улыбкой скрывается что-то, что разрывает тебя изнутри. Все думают, что знают тебя. Но они об этом даже не догадываются.

Нокс сглатывает:

– В этом и есть вся красота, правда? Никто об этом даже не догадывается.

– Я не знаю, можно ли это считать красивым, Нокс.

– Я знаю, что ты красивая, Пейсли.

Его слова бьют током по моим нервным окончаниям. Я как провод под напряжением, воздух вокруг меня будто искрит. Это как на соревнованиях: волнительные секунды на льду перед тем, как зазвучит музыка для произвольной программы и начнется выступление. Только в этот раз страшнее, потому что я не знаю, что случится дальше. Сейчас у меня нет тщательно отрепетированной программы, которой я могла бы придерживаться. Нет плана, который я могла бы выполнить с абсолютной уверенностью.

Есть только Нокс и я. Нокс, который становится все ближе и ближе. Нокс, который пахнет сеном и лавандой. Нокс, к которому в данный момент я чувствую такое влечение, которое не испытывала ни к кому другому.

Но между нами есть кое-что еще. Тихое, ползучее и уродливое. Слишком мрачное, чтобы быть хорошим. Оно будоражит мои воспоминания. Оно напоминает мне о том, что происходит, когда начинаешь доверять. Когда начинаешь поддаваться иллюзии безопасности.

Поначалу всегда все хорошо. Но в конце концов остается только боль.

Его лицо совсем близко к моему. Я вижу маленькую родинку рядом с его полными губами. Зелень его глаз испещрена яркими крапинками, от которых они светятся. Я изучаю каждый сантиметр его лица, не могу оторваться и чувствую, что хочу этот момент. Хочу его так сильно.

Нокс ждет, дает мне время. Он предоставляет право выбора мне. И было бы так легко в эту секунду сделать выбор в его пользу. Просто легкий наклон головы, крошечное движение, и наши губы соприкоснутся.

Но я не могу. Страх побеждает.

– Сорта шампанского, – шепчу я. – Ты хотел их мне показать.

Два взмаха ресниц – и момент упущен. Нокс медленно откидывается назад. Он растирает шею и коротко смотрит через мое плечо в окно. Белый снег отражается в его глазах.

Затем он кивает:

– Верно.

Никогда еще это слово не звучало для меня так неправильно, как в этот момент.

Я снану твоим, если ты попросишь

Нокс

В третьем классе я был влюблен в одну девочку. Ее звали Офелия, и она училась в четвертом классе. Офелия была «той самой» девчонкой из соседнего подъезда. Мальчишки вели себя рядом с ней как идиоты, как и подобает влюбленным восьмилетним мальчишкам. И я был одним из них. Поэтому, чтобы показать Офелии, как сильно она мне нравится, на большой перемене я пнул футбольный мяч ей в голову. Хитрый план. Я считал себя лучшим. Абсолютно крутым. Офелии это крутым не показалось. Она упала в грязь в белом платье, и ее маме пришлось ее поднимать. Следующие две недели она не ходила в школу – оказалось, что мое доказательство любви вызвало у нее легкое сотрясение мозга.

Я четко помню то гнетущее чувство в груди, когда Офелия вернулась и посмотрела на меня так, будто я был олицетворением чумы. Мне было не по себе. Внутри меня было что-то странное, грудь что-то сдавливало. Я подумал, что заболел. Правда. Поэтому я пошел к маме и объяснил ей ситуацию. Она рассмеялась. Я до сих пор помню, как звонко она смеялась. «Нокс, – сказала она тогда, – ты не заболел. Ты влюбился».

Меня это привело в ужас. Я этого не хотел, поэтому я начал плакать.

Мой папа нашел более логичное объяснение.

– Бронхит, – заявил он. – Так ощущается только бронхит.

Вот так. Все было ясно. Я целую неделю валялся в постели, играя в «Геймбой» и изредка издавая фальшивый кашель, который я пытался выдать за настоящий. Я игнорировал мамину понимающую улыбку, когда она приходила и приносила мне чай. И вот теперь он возвращается. Этот надоедливый бронхит. После того, как Пейсли меня отвергла, он подкрался незаметно, а затем когтями впился в грудь, чтобы как следует там засесть. С каждой минутой становится все хуже, и с каждой минутой я все больше злюсь. Особенно после того, как дал Пейсли свою машину, чтобы она закупила продукты для ужина. Вот зачем я это сделал? Я никогда, серьезно, никогда никому не даю свой «Рейндж Ровер»! И вот теперь я сижу на каменном сиденье в автобусе до Брекенриджа и морожу себе задницу, потому что вместо теплого воздуха через вентиляцию дует только непередаваемая вонь. Не знаю, когда я последний раз ездил на автобусе. Честно говоря, я не помню, но ноющий копчик во время короткой поездки по ухабистым горным склонам недвусмысленно сигналит мне, что я ничего не пропустил.

Автобус останавливается перед железнодорожным парком в Брекенридже. Двери открываются, и со мной выходят двое детей с бабушкой и дедушкой да коренастый мужчина, который всю дорогу насвистывал, и чье массивное тело занимало сразу два сиденья.

Ледовый дворец находится всего в нескольких минутах ходьбы от парка. Когда я еще играл в хоккей, мы с Уайеттом часто бывали здесь. Потом я забросил это занятие. Мне следовало чаще приходить на его игры, и вот сегодня меня вдруг заела совесть. Уайетт всегда рядом, когда он мне нужен. Он смотрит все мои выступления, приходит на каждое шоу. Вот только матч уже закончился – настолько медленно ехал автобус, и меня это расстраивает.

Я засовываю руки в карманы куртки и укутываю лицо шарфом, чтобы не отморозить нос. Ветер бросает в меня свежим снегом, и несколько снежинок попадает мне в глаза. Я смаргиваю их, прежде чем открыть дверь на ледовую арену.

Холл переполнен зрителями, которые оживленно беседуют. Наверное, обсуждают игру, которая должна была закончиться уже почти полчаса назад. Я машинально опускаю голову, пробираясь сквозь толпу, и направляюсь к двери в зону игроков. Ее можно открыть только изнутри, поэтому я пишу сообщение Уайетту.

Не проходит и минуты, как дверь распахивается, и передо мной возникает мой друг в спортивных штанах, футболке и с пивом в руке. Его волосы еще влажные после душа. Он пахнет дезодорантом «Аляска».

– Я бы отпраздновал твое появление, если бы не волновался за тебя всерьез.

– Зачем за меня волноваться? – я проскакиваю мимо него в игровую зону, которая не стала менее