плыла мутная пелена. Я почувствовала великое одиночество, когда Игнат отпустил мою руку. Я хваталась за него, но он уступил место кому–то другому. К моему лбу прикоснулась чья–то прохладная ладонь. Сильный голос запел, погружая меня в сладостную дрему. Я ничего не видела. Слышала лишь чарующие звуки.

– Ой ты, дитятко, появись на свет!

Мать намучилась, силы больше нет.

Хватит плакать ей, твой пришел черед,

Отца сильного ты продолжишь род.

Криком дай всем знать, что пришел на свет,

Подарю тебе долгих жизни лет.

Чудесное пение перебил крик моего сына. Прохладная ладонь убралась с моего потного лба.

– Давай топор, – скомандовала ведьма. – Сын родился, надобно на топорище перерезать пуповину, чтобы рос охотником и мастеровым.

Игнат выпутал из чистого куска ткани заранее приготовленный топор и положил на стол у моих ног. Я чутко прислушивалась к звукам. Ребенок заплакал.

– Смотри, соколик, у меня в руках льняная нить, – Ега действовала сноровисто, не забывая объяснять, что делает. – Ею нужно перевязать пуповину. Я перевила ее с волосами отца-матери, как и положено.

После недолгого бормотания – заговора грыжи, ведьма трижды сплюнула через левое плечо

– А теперь мы ребеночка пропечем, чтобы рос сильным и здоровым, – приговаривая, Ега положила младенца на лопату и отправила в печь.

У меня оборвалось сердце, но быстро успокоилось – печь уже не была горячей, да и пробыл на лопате сынок совсем недолго.

– Вот, принимай! – ведьма положила голенького его мне на грудь.

Я смеялась и плакала одновременно.

– Чего стоишь, точно неживой? – Ега толкнула бедром Игната. – Не понимаешь, что должен сделать?

Он наклонился и поцеловал в рыжую головку сына, потом меня.

– Спасибо, – шепнул срывающимся от волнения голосом.

Игнат никуда не ушел, помогал Еге и во время положенного ритуала омовения. В моем родном доме с матушкой тоже совершали его. Мы с сестрой подглядывали в оконце бани. И так же, как когда-то повитуха шептала над новорожденным Беримиром, ведьма пропела и моему сыну:

– Мыла бабушка не для хитрости, не для мудрости, мыла ради доброго здоровьица.

Потом, когда ведьма перепеленала дитя, Игнат баюкал его, дав ей возможность искупать меня. Я следила за ним и видела, что он пребывает в замешательстве. Еще вечером нас в доме было трое, а теперь четверо.

– Он похож на Игоря, – шепнул мне Игнат, встретившись со мной взглядом.

Я, оторопев, уставилась на него.

– Ты видишь?! – шепотом спросила я. Игнат сдержанно кивнул. – Бабушка Ега, он видит!

– Ну, слава богам! Так я и знала, – ворчливо заявила она, выжимая тряпицу, которой обтирала мне ноги. – Первый крик сына должен был заставить его захотеть взглянуть на дитя. Поэтому я не отпускала его отсюда, хотя понимала, как ему было тяжело и неловко. Все ждала и надеялась, что Игнат победит себя сам.

– Но как?! – я не могла поверить, что все зависело только от желания, а не от нанесенного увечья.

– Дело в нем самом, а не в ране на лбу. Он сам не хотел никого и ничего видеть. Так ему было спокойнее.

– Видишь, наш малыш похож на тебя прежнего, – я страстно желала, чтобы к Игнату вернулась еще и память. Я очень хотела, чтобы он вспомнил, что он и есть Игорь. Я нуждалась в его любви. – Он будет таким же добрым и милым, каким был ты. Поэтому решила назвать его Добромилом.

– Красивое имя, – согласился Игнат. И шепнул младенцу, спящему на его руках, точно примерял услышанное слово. – Добромил...

Много позже, когда меня и ребеночка перенесли наверх, я спросила у Игната, кто помог мне разродиться. Кто пел ту чарующую песню, упрашивая ребенка покинуть лоно?

Он нахмурился, не понимая, что я талдычу.

– Никого не было. О чем ты? Кто из людей проберется в такую глушь?

– Но как же! Я даже слова песни запомнила: «Ой ты, дитятко, появись на свет!». И руку прохладную на моем лбу.

– Это я полотенце смочил в студеной воде, чтобы тебе легче было.

– А песня?..

– Не верь всему, что видишь и слышишь здесь, – он посмотрел на меня с укором. – Не раз же предупреждал. Это Явь с Навью тебя путают.

Все три дня после родов для меня устраивались бани – еще один ритуал, которому непременно нужно было следовать. В некоторых семьях, придерживающихся древних устоев, роженицы шли в бани в рваных одеждах и опирались на костыли. Чтобы показать домашним, как им было тяжко во время родов. Я посмеялась, когда Ега спросила, не принести ли мне костыль. Мои домашние и так видели, каково мне пришлось, незачем лишний раз устраивать скоморошье представление.

Но я согласилась, что отлежусь с неделю в постели и не буду рваться заниматься работой по дому. Мне удивительно было слышать от ведьмы, что всякая роженица шесть недель считается мертвой. «Ничего просто так не придумывается. Не смейся, – окоротила меня Ега. – Тебя берегут, чтобы в последующем ты могла выносить еще не одно дитя».

Я только вздохнула. Будут ли у меня другие дети, если Игорь так и не прозреет душевно? Как и он, я не любила жалость. Я знала, что такое любовь, и на иные чувства не была согласна.

Весна вовсю вошла в свои права, когда я полностью оправилась после родов. Ега, безотлучно находившаяся при мне все шесть недель, вновь стала пропадать по своим ведьмовским делам. Мой сыночек рос, на жирном молоке его лицо сделалось круглым, и я стала надолго выходить с ним из дома.

Сначала гуляла, осматривая владения Еги, и пытаясь понять, где берут начало холмы. Мне нужно было знать, под каким из них прячется полотно, в которое впрядена нить, принадлежащая моей сестре. Понятное дело, холм тот не должен быть далеко, ведь с момента нашей разлуки с Дариной не прошло и года. Но как понять, с какой стороны стоит ткацкий станок? Откуда начинает тянуться полотно, и сколько локтей вмещает в себя один холм?

Я уже заметила, что некоторые земляные складки были выше, особенно те, что жались к горам, а возле терема они были значительно ниже. Как рассудил Игнат, все зависело от пройденных лет. Чем ближе к краю горной чаши, тем старее полотно.

– А это значит, что нам нужен самый «молодой» холм, – согласилась я с мыслью Игната. Я даже