социальная идентичность складывается из нескольких факторов: гордости или настороженности, которые мы испытываем, исходя из своего выбора друзей, школы, работы; обязательств, которые на нас накладывают семейные традиции, того, как мы взрослели, или того, чему мы поклоняемся. У каждого из нас есть личная идентичность – то, как мы мыслим себя отдельно от общества. И у каждого из нас есть социальная идентичность – то, как мы осознаем себя и считаем, что другие воспринимают нас – в составе различных групп.

Судя по результатам многочисленных исследований, социальная идентичность существенно влияет на наши мысли и поведение. Как показал знаменитый эксперимент 1954 года, проведенный в летнем лагере с одиннадцатилетними мальчиками, случайного разделения на две группы (дети сами выбрали названия «Гремучие змеи» и «Орлы») достаточно, чтобы заставить участников интенсивно сближаться внутри своей группы, а затем демонизировать другую группу вплоть до того, чтобы уничтожать флаги противников и швыряться камнями. Другие эксперименты показали, что в социальных условиях люди готовы лгать о своем прошлом, переплачивать за бренд или закрывать глаза на преступление, свидетелями которого стали, просто чтобы вписаться в коллектив.

Все мы обладаем многочисленными социальными идентичностями (демократ / республиканец, христианин / мусульманин, черный / белый, миллионер в первом поколении / представитель рабочего класса), которые сложным образом переплетаются: к примеру, я – индус-гей, инженер-компьютерщик с Юга, голосующий за либертарианцев. Эти идентичности подталкивают людей к допущениям, незаметно заставляют нас «преувеличивать различия между группами» и придавать чрезмерное значение «сходству элементов в пределах одной группы», как выразился исследователь из Манчестерского университета в 2019 году. Социальная идентичность подталкивает нас не раздумывая считать таких людей, как мы (психологи называют их нашей внутренней группой), более добродетельными и умными, а тех, кто от нас отличается (внешняя группа), подозрительными, аморальными и даже опасными. Социальная идентичность помогает нам устанавливать отношения с другими людьми, но также способствует закреплению стереотипов и предрассудков.

И хорошие, и дурные социальные импульсы, скорее всего, уходят корнями в нашу эволюцию. «Если бы мы давным-давно не развили глубокую потребность в социальном взаимодействии и чувстве принадлежности, нашему виду пришел бы конец, – сообщил мне Джошуа Аронсон, профессор психологии Нью-Йоркского университета. – Если у ребенка нет социального инстинкта или мать не заботится о своем отпрыске, ребенок умирает. Поэтому такие поведенческие черты, как забота о своих, желание их защищать и найти себе место в социуме, передаются по наследству».

Стремление принадлежать к группе лежит в основе разговора «Кто мы?», который возникает всякий раз, когда мы говорим о наших связях в обществе. Если мы обсуждаем последние сплетни на работе («Я слышал, что всю бухгалтерию собираются уволить»), или указываем на принадлежность («Вся наша семья – фанаты команды “Никс”»), или выясняем социальные связи («Вы учились в Беркли? Знаете Троя?»), или подчеркиваем социальные различия («Как чернокожая женщина, я смотрю на это иначе, чем вы»), то участвуем в разговоре «Кто мы?».

Подобные обсуждения часто помогают сблизиться: если мы с собеседником обнаруживаем, что в старших классах оба играли в баскетбол или посещали конвенты «Звездного пути», то доверяем друг другу с большей вероятностью. И хотя у этого примитивного разделения на категории могут быть недостатки (мы смотрим свысока на людей, которые не занимаются спортом или не ценят Спока), есть и очевидные преимущества: если социальные идентичности у нас совпадают, мы идем на контакт более охотно.

Не все социальные идентичности равноценны. Если мы оба болеем за одну и ту же спортивную команду, это вовсе не значит, что я буду вам доверять, когда узнаю, что вы держите дома шестнадцать штурмовых винтовок или считаете, что употребление мяса следует объявить вне закона. В определенных условиях некоторые идентичности (например, должность врача в медицинской клинике) более авторитетны, чем другие.

Иными словами, в зависимости от того, как меняется наше окружение, социальные идентичности бывают более и менее сильными или более и менее заметными. Если я приду на барбекю к соседям, где все голосовали за Барака Обаму, то моя футболка в поддержку Обамы, вероятно, не вызовет особых чувств. Другое дело, если я надену ее на митинг Национальной стрелковой ассоциации и встречу другого человека в такой же футболке – мы ощутим товарищеский дух. Значимость разных идентичностей – важность пола, расы, политических убеждений или команды, за которую мы болеем в Суперкубке, – становится более и менее очевидной в зависимости от того, что происходит вокруг.

* * *

На протяжении многих лет, по мере того как доктор Розенблум сталкивался со все большим количеством родителей, которые отказывались делать прививки своим детям, он стал подозревать, что отказы связаны с социальной идентичностью: мы относимся к официальной медицине с недоверием или нам не нравится, когда правительство указывает людям, что делать. Отчасти, как он предполагал, это было связано с обстановкой, в которой происходили обсуждения: пациенты сидели в смотровом кабинете, где он выступал в качестве эксперта, и им приходилось играть роль просителей, ищущих совета, – ситуация, заведомо вызывающая недовольство. Как показало исследование, опубликованное в 2021 году, неравные возможности и другие факторы приводят к тому, что «почти пятая часть американцев [идентифицируют себя] как антиваксеры, и многие из них рассматривают этот ярлык как главную составляющую их чувства социальной идентичности». Противники прививок считают себя умнее среднего, якобы лучше владеют критическим мышлением и больше заботятся о естественном здоровье. В исследовании 2021 года говорится, что выступление против вакцинации дает «психологические преимущества», включая «повышение самооценки и чувства общности». Те, чья идентичность строится на недоверии к прививкам, «с большей вероятностью воспринимают ученых и медицинских экспертов, которые пропагандируют широкомасштабную вакцинацию, в качестве внешних групп, несущих угрозу».

Преодолеть такие установки сложно, потому что «вы просите человека отказаться от ценностей и убеждений, лежащих в основе его глубинных представлений о себе», – объяснил мне один из авторов этого исследования, Мэтт Мотта из Бостонского университета. Вам не удастся заставить человека изменить свое поведение, «если в качестве необходимого условия ему придется признать: все, во что я верил, неправда», – сказал Мотта.

Розенблум полагал, что проблема не только в пациентах. Социальная идентичность влияла и на врачей. Когда Розенблум вспомнил о своих наставниках – вроде коллеги, который посоветовал сказать «мне виднее», – то распознал высокомерие, вызванное искаженной социальной идентичностью. Тот врач считал себя выше, потому что принадлежал к группе экспертов. Независимо от того, сколь многое объединяло его с пациентами, не важно, если они жили в одном районе и их дети учились в одной школе, едва пациенты отказывались от его совета, он сразу причислял их к