Перекатной, величественной волной проносилось это перед замершим, отдавая честь императору, войсковым фронтом, а визави ему, по другой стороне манежа, почти такой же длины фронт составляли блестящие представители старших сановников и генералов, иностранцы и масса всех офицерских чинов гвардии, армии, флота и др.

После объезда фронта император на коне занимал свое место примерно против середины манежа. Быстро и отчетливо перестроившись в колонну, войска без музыки продвигались так, чтобы голова колонны заняла исходное положение для церемониального марша. Не ожидая уже, когда вся масса подтянется, по знаку начальствующего разводом начинался церемониальный марш…

Это был суровый экзамен для каждой части войск, пославшей своих представителей: буквально тысячи пар глаз русских и иностранных, самых больших начальников и только что испеченных, устремлялись на проходящую перед ними маленькую, развернутую фронтом часть. Ничто не ускользало от строгой критики. Но вот раздается несколько картавый горловой голос: «Спасибо, братцы! Молодцами идете!», – и масса лиц обращается к набольшему начальнику осчастливленной части, выражая ему поклоном и почтительной улыбкой свое поздравление. Но бывало и иначе: плохо пригнанное обмундирование или снаряжение, «слаба нога» в марше, случайно нарушилось равнение сбившимся с такта молодым голосом при ответе… Все степени начальствующих лиц части бледнеют, конфузятся, чувствуют себя отвратительно.

После прохождения в пешем строю всех представителей войск начинается представление и подход с рапортом к императору ординарцев (унтер-офицеров) и посыльных (рядовых) от каждой отдельной части и в[оенно]-уч[ебных] заведений. Это, по традиции, лишь формальное назначение, но крайне важное, потому что в лице этих чинов видно все: вид человека, его здоровье, выправка, одежда, снаряжение и выучка, ибо император, выслушав его рапорт, здоровается и даже иногда расспрашивает его о чем-либо. Здесь удачное или неудачное представление таких чинов могло иметь большое влияние на судьбу командира всей части в ту или другую сторону. Критика была строга и беспощадна со стороны всех последующих степеней старших начальников, если хотя малейшее неудовольствие обнаруживалось со стороны императора. Его молчание без похвалы принималось за выражение гнева, и тогда старались сразу найти все недостатки, как причину.

Помню, первый раз в жизни я видел императора Александра II во время посещения города Киева и смотра войск на военном поле, почти против Кадетской, за оврагом, и полотном железной дороги. Это было, кажется, в мае месяце 1873го года. Нас, малышей, повели на смотр войскам, растянувшимся огромным фронтом. Было очень пыльно и дул ветер. Поставили нас на самый фланг всей линии пехоты. Приезд императора с огромной свитой по фронту, музыка и громкие крики – все это нас ошеломило, но в клубах пыли мы почти ничего не видели.

Правда, по окончании прохождения всех войск церемониальным маршем, когда к императору собрались все начальники отдельных частей и весь генералитет, мы, кадеты, плотной колонной стояли поблизости от этой группы и тоже ничего не видели. Когда же водворилась полная тишина, так как войска с музыкой уже ушли, начался разбор смотра. Мы частью слышали слегка картавый гортанный голос, то спокойный, то вдруг повышавшийся до гневных нот… Твердо помню такую фразу: «А твоя дивизия, Ванновский, хуже всех!»… Когда всех начальников отпустили, то и нас отвели уже в свой корпус. Из обмена впечатлениями выяснилось, что мы императора, собственно, не рассмотрели, а он лишь промелькнул пред нами то в тучах пыли, то окруженный кольцом конных и пеших начальников при разборе смотра.

Только теперь в Михайловском манеже видел я близко и легко высокую, сухощавую, величественную фигуру императора, превосходно сидевшего на коне. Лицо его, подвижное и выразительное, выражало все ощущения, какие он испытывал, но видимо сдерживаясь словами ли жестами их подчеркнуть. Улыбка его производила чарующее впечатление.

В Михайловском манеже развод заканчивался уже после представления ординарцев и посыльных всегда одной и той же картиной джигитовки взводов Сводного ЕИВ Кавказского конвоя, которым начальствовал тогда полковник князь Абашидзе. Каждый взвод конвоя был в национальном костюме и снаряжении ему присвоенном, причем один взвод был в кольчугах и шлемах с крестами. Всадники джигитовали по одному, поднимая на карьере с полу манежа нагайку, папаху и стреляя из старинного пистолета в четвертушку бумаги. Все до конца смотрели это представление.

Император отъезжал к выходным воротам (те же, что и входные), спешивался, одевал свой плащ и садился один в свою пролетку или сани. Громкие крики «ура!» провожавших и ожидавшей выхода публике извещали нас о состоявшемся отъезде императора.

Участие в разводе свидетельствовало о серьезной подготовке нашей в строевом отношении; мы всеми силами старались теперь успешно овладеть и нашими учебными по программе занятиями. Репетиции в каждую треть отнимали очень много времени, и мы не жалели трудов, лишь бы получить хорошие отметки, так как они имели серьезное влияние на переходных экзаменах.

В отпуск приходилось ходить теперь редко. Но на моей совести лежало поручение Мамы и сестры добиться свидания с братом Сашей. От А[дикаевски]х я узнал, что до предъявления обвинительного акта допуск родных к арестованным не разрешается. Я решил все-таки это сведение проверить. И вот началось мое хождение по светилам адвокатуры, представители которой брали на себя отдельных лиц или целые группы арестованных «193-х» для защиты в предстоящем суде особого присутствия Правительствующего Сената под председательством сенатора Петерса.

Стал я ходить по адвокатским советам уже то к помощнику прокурора, то к представителям жандармского надзора. Спокойно отдавая себе теперь отчет в этом «хождении по мукам», скажу: прием я встречал у этих лиц разный, но не всегда враждебный, общий тон был скорее сочувственный. Очень много и сладко говорили адвокаты, но выходило как-то так, что по их советам я ничего не мог добиться.

Товарищи прокуроров и следователи принимали меня деловито, без разговоров проверяя по документу мою личность; официально и сухо, но точно указывая, все-таки, где и когда я на что-либо могу рассчитывать и получить разрешение. Жандармский надзор отнесся ко мне еще строже: постарше начальники произвели допрос мне очень обстоятельный, с запросом, не состою ли я в каких-либо кружках; один даже сделал выговор, что я, состоящий на военной службе, хлопочу о свидании с «государственным преступником».

Но зато я встретил и молодого жандармского ротмистра, который позвал меня к себе на квартиру, познакомил со своей молодой женой. Они оба меня приняли самым гостеприимнейшим образом и обо всем расспросили. Я откровенно сказал о поручении матери и сестры, пришедших в полное отчаяние от неизвестности о судьбе близкого и дорогого нам