— По-всякому могло повернуться. Но мы не для охраны, нет. Мы, собственно, хотели задать пару вопросов. Вон, видите, и ваши догнали.

Действительно, в трех кварталах позади появилась лошаденка с кучером Ешкина. Догнали — это преувеличение, из вежливости, вороные Арехина шли вполсилы, серая лошадь чекиста же, нещадно нахлестываемая кучером, едва держала дистанцию.

— Забьет еще, дурак, — громко пробубнил Трошин. Ешкин сделал вид, будто не слышал.

Арехин тоже.

6

По уже знакомому ходу они прошли внутрь. Часовой стоял другой, и, судя по тому, что чести он не отдал ни Ешкину, ни Арехину с тезкой, её у часового вообще не было. Пропуска тоже не спросил. А вдруг это и не часовой, а так… Лёнька Пантелеев погулять вышел?

Ешкин пытался держаться по-хозяйски, всё-таки родные стены, но Арехин тоже шел уверенно, а дверь открыл хоть и рукой, но как бы и ногой тож.

Комнату немного прибрали, говнище смыли, но запах, он и есть запах.

Заглянул давешний дежурный.

— Вы что, сутками дежурите?

— Именно, — сказал дежурный, узнавая Арехина и не узнавая Ешкина. — Сначала сутки, потом ещё сутки, ну, и напоследок ещё сутки. А это кто с вами?

— Вот, утверждает, что он сотрудник Чека Ешкин Николай Петрович.

— Нет-нет, это вы утверждаете, что я сотрудник Чека. А я — сотрудник Коминтерна. То есть по линии Чека связь с Коминтерном по моей части, да, но все-таки мой начальник — товарищ Зиновьев.

— Давно?

— Приказ подписан три дня назад. А до этого, да, я был чекистом.

Что-то он спешит открещиваться от Чека… Переворот, что ли, в Питере затеяли, с роспуском и Чека, и всего остального?

— Теперь, значит, мое задание контролировать Коминтерн по нашей линии, передавать, так сказать, опыт и все остальное…

Арехин сел за стол, взял лист бумаги, пером побрезговал, достал свой «Паркер».

«Паркеру», правда, не нравилась бумага.

Записал анкетные данные Ешкина, про себя усмехнулся графе образование — «неполное низшее», ну, да ладно, не в том беда, что низшее, а в том, что пополнять его Ешкин не станет, хоть в Сорбонну на казенном довольствии определи, хоть в Оксфорд, хоть в частную гимназию господина Куперника-Людомирского.

— Нас, собственно, интересует один вопрос: что вы делали прошлым вечером и этой ночью?

— Три дня назад я убыл в Петроград по особому поручению товарища Зиновьева. Всё это время находился в различных учреждениях Петербургского Чека. Рассказывать не имею права.

— Да? Ах, тут же ребенок, — спохватился Арехин. — Можно этого… этого беспризорника куда-нибудь запереть на часок, не больше.

— Запросто, — сказал дежурный. — И ходить далеко не нужно.

Он открыл стенной шкаф, который оказался мини-камерой, полтора метра в ширину, метр в глубину. Зато высокий. И ночная ваза, и табуреточка. Все удобства. — Дверь, видите, дубовая, в три дюйма. Внизу, наверху — капитальные перекрытия. Дырки, правда, есть, так от них одна вентиляция.

Не самое подходящее место, но раз на часок…

Да и беспризорник (Арехин так и не определил пол, а возраст — от десяти до двенадцати лет с поправкой на голод) не возражал. Молча зашел внутрь, и, оглянувшись, улыбнулся не то Арехину, не то всему миру.

Дежурный подтолкнул его, захлопнул дверь и закрыл на хороший гензеновский замок.

— Вы вчера вечером, приблизительно в двадцать часов, были на станции Камир-Товарная?

— Камир-Товарная? Это же здесь, под Москвой.

— Под Москвой, — согласился Арехин.

— Вот, — словно доказав теорему Пуанкаре, обрадовался Ешкин. — Как я мог быть в это время на станции Камир-Товарная, если я в это время ехал в поезде из Петрограда в Москву?

— А вы уверены, что ехали?

— Совершенно. А накануне в Питере меня видела масса народу, могу составить списочек. Да что в Питере, я ж сюда в одном купе ехал с товарищем Нетто.

— Вы были вдвоем в одном купе?

— Да, по характеру задания. Товарищ Нетто сразу в Коминтерн отправился. А вот меня вы сюда… Я, собственно, и сам собирался, но вот…

— Так, — Арехин ещё раз посмотрел на документы Ешкина. — Хорошо. Были в поезде, верю. Ну, а в портфельчике у вас что?

— Это… Это революционное дело, секретное.

— От Чека? — радостно удивился Арехин.

Радость Арехина Ешкина расстроила, а тут ещё приборчик электрический на глаза попал.

— Смотрите, если хотите, но запишите — я протестовал. И ещё — печати на местах были, на местах.

Печати и в самом деле были на местах. Пришлось потревожить. А зря.

Лучше бы и не смотрели. В портфеле было четыре холщевых мешочка, набитых золотыми зубами и мостами, фунта на два в каждом, всего, стало быть, на восемь фунтов.

— Откуда дровишки?

— Что? А, золото. Ну, ведь бывших и допрашивают, и в расход пускают, а что ни рот, то золотые россыпи. А золото есть лучшая смазка паровоза революции, — видно, за эти дни Ешкин нахватался трескучих фраз и теперь опробовал их на Арехине. Сработают, нет?

— Значит, вечером вчерашнего дня в Москве вы не были?

— Не был.

— И к угону хлебного эшелона отношения не имеете?

— Ну, какое отношение, если я был в другом месте?

— Одно другого не исключает. Можно даже вовсе сидеть в каком-нибудь Берлине и работать против мировой революции в Одессе, разве нет?

— Ну… Вообще-то да, но я лично ни против мировой революции вообще, ни против хлебозаготовок в частности не работаю, напротив, работаю за.

Хитрит он со своим незаконченным низшим. Пять классов гимназии, поди, ещё и стихи сочинял, подумал Арехин.

— Хорошо. Товарища Нетто мы обязательно допросим, и если он подтвердит ваши слова, обвинение во вчерашнем эпизоде с вас будет практически снято.

— Что значит практически? Либо я угонял эшелон, либо нет!

— Не все так просто, Николай Иванович, не все так просто. Остается неясным, почему тот оборотень представился именно товарищем Ешкиным, почему он бумаги предъявил на товарища Ешкина и почему он был похож на товарища Ешкина.

— Гримируются, черти…

Вот опять. Слово «гримируются» для незаконченного низшего — как изюминка среди тараканов.

— Под вас не так и просто загримироваться.

— Знаете, товарищ Арехин, на личности попрошу не переходить.

А вдруг