Шрифт:
Закладка:
Он прошел к себе. Тезка Он тоже прикорнул. Устал, конечно, ночь не спать, день не спать, сейчас опять ночь…
Днем и Арехин чувствовал себя вяло, хотелось запереться в комнате, опустить тяжелые шторы, чтобы ни лучика с улицы, ни звука, лечь под балдахин, для верности воспользоваться берушами и до заката отдаться мертвому сну. Но стоит перетерпеть, не поддаться, и к вечеру бодрость, силы и острота ума возвращались, и возвращались надолго — до следующего рассвета. Летом, когда дни длятся бесконечно, приходилось тяжело, потому он и любил зиму. Ничего, правильное питание, размеренный образ жизни, на водах пожить годик-другой, и неврастения уйдет, уверял Боткин.
Нет уж, не нужно. Положим, неврастения действительно уйдет. Но что придет взамен?
Он осторожно тронул плечо тезки. Тот вскочил, тараща глаза. Нехорошо. Пробуждаться нужно незаметно, чтобы вокруг думали, будто сон продолжается.
— Пятиминутная готовность, и едем.
— Куда?
— Куда придется. Для начала — в Управление железных дорог.
8
Трошин далеко ушел в искусстве извозчиков — спать при первой возможности. Он и спал, сидя в возке. Тепло, никто не видит. Захочет кто пошалить — нарвется на неприятность изрядную.
При виде Арехина кучер быстренько снял попонку, которой укрывал лошадей, свернул, положил в возок и только потом спросил:
— Куда ехать?
Арехин назвал.
Довольный тем, что место знакомое, не придется в темноте кружить, Трошин тронул вожжи, и сытые вороные охотно побежали вдоль улицы. Отчего б и не пробежаться здоровому, сытому и резвому животному, когда знаешь, что в конце пути тебя почистят, напоят, накормят и оставят спать в тепле сухой конюшни. Правда, бегали они, считай, почти сутки, но достало времени и поесть, и подремать. У многих двуногих того нет.
Редкие прохожие смотрели вслед лошадям более со злобой — жируют, черти, одной конской колбасы вон на сколько. Но улыбались опасливо и жались к домам: слух о том, эти, которые на вороных, средь бела дня с поезда взяли не то отряд чекистов, не то анархистов, увезли за город да всех в чистом поле и порешили, набирал силу. Многие сомневались — ну, одного-двух куда ни шло, а больше не поместится, сани не безразмерные же. И потом, зачем же непременно в чистое поле вести, если и в Чека места хватает, а если наоборот, чекистов почекистить, то на улице, в подворотне, во дворе, например, тут медлить нельзя, вдруг отобьют. Сомневаться сомневались, а слухи передавали: после закрытия газет брать новости было больше неоткуда. Услышал сам — передай другому. А поскольку нерастраченная сила народного творчества упрямо искала выхода, то и находила — в анекдотах ли, в частушках или вот в слухах.
У здания управления железных дорог Трошин остановился и отъехал в привычный уже уголок.
Арехин с тезкой взбежали по ступеням. Взбежали — оттого, что нервический зуд напал. Лошади бегут, вот и они побежали. Орехин поскользнулся на ступени, и немудрено — обледенела, да ещё и темно. Хорошо, тезка Аз успел поддержать, а то ведь на лестнице как упадешь. Бывает — переносицей о ступень и — «вы жертвою пали в борьбе роковой…»
В коридорах тоже темно — присутственные часы кончились, или дежурные на другом этаже устроились, однако тезка Аз шел столь же стремительно, будто каждая сорокасвечевая лампа горела в полную силу. Орехин почитывал учебник электротехники и знал, для каких светильников какие лампы надобны. Он бы и на курсы записался, будь в сутках семьдесят два часа. Очень нужны длинные сутки. Сорок восемь для работы, восемь для сна, а остальное — для учебы. Ну, и личной жизни бы не помешали, хотя какая личная жизнь, когда всей площади — закуток в общежитии имени Чернышевского. Убого, некрасиво. Поэтому нужно сначала выучиться, на старшего следователя, или на мастера-электротехника. Однако ж пока Советская власть декретов о длинных сутках не издавала. А жаль.
Под дверью карлы виднелась полоска желто-зеленого света.
Арехин постучал и с облегчением услышал Кляйнмихелевское «войдите».
Они вошли.
Максимилиан Леонардович сидел на прежнем месте. Новой была собака довольно противного вида — шерсти чуть, морда узкая, хвост голый. Помесь поросенка и крысы. Хорошо, невелика, на полпуда.
Собака на вошедших посмотрела внимательно и решила не рвать.
— Это что за цербер, Максимилиан Леонардович? — спросил Арехин.
— Вернейший в наше время друг. Доносов не напишет, в спину не выстрелит, уклонистом не назовет. Я как узнал, что ты эшелонами пропавшими занялся, так сразу братцу и позвонил — вези, говорю, Демона. Братец мой, как известно, человек праздный, портреты вождей рисует, тем и сыт, и пьян, и нос по ветру. Везти не привез, не на чем, извозчики ныне втридорога дерут, если вдруг и найдешь, потому он сам привел, благо и вести-то всего пять минут — мы прежнюю квартиру занимаем.
— Без уплотнения?
— Какое уплотнение, ещё две комнаты дали под мастерскую брату. Нет, умение рисовать — это просто способности, а вот умение угодить вождям — тут, действительно, талант Микель-Ангельский нужен. И как рисует, стервец. Буденный у него — орел, а конь и вовсе лучше всех коней. Свердлов — чистый страдалец, причем не просто страдалец, а именно за народ. Сколько раз взглянешь, столько раз слеза и прошибает — как Яшка о тяжкой людской доле скорбит. Недавно какого-то кавказского каторжника изобразил — ну, натурально мыслитель вышел, куда Роденовскому. У Родена только думает, а кавказец уже все знает. Глаз у братца наметанный, потому советую — приглядывайтесь к кремлевским кавказцам.
— Максимилиан Леонардович, у меня складывается впечатление, что ты нарочно тянешь время, путаешь след.
— Складывается… У тебя бы да не складывалось. Ну, хорошо, тяну, время тогда и прекрасно, когда его можно тянуть. Перехожу к делу. Итак — он подошел к стене, отодвинул шторку и показал уже знакомую карту.
— Пустые составы были найдены здесь, здесь и здесь — показывал карла не пальцем, не карандашом даже, а нарочитой указкой. — Путем ретроанализа я установил, что,
