— Я — следователь МУСа Арехин, можно — гражданин Арехин. Мне необходимо знать обстоятельства гибели Седова, человека, подселенного в вашу камеру.

— Подселенного, — усмехнулся наиболее отчаянный, а, может, глупый банкир. — Этак скоро и нас всех подселят — кого на Новодевичье, кого на Мысякинское, а, скорее всего, тут, прямо в подвале отроют яму метров на сто — и в неё.

— Ну, ну, ты не очень, — вмешался было дежурный, но Арехин жестом остановил его. И жест-то крохотный, а — как об каменную стену стукнулся чекист.

— Поподробнее, прошу.

— Я бы и рад, но какие подробности? Приволокли тело, бросили. Я, грешным делом, подумал — подсадной. Для вида, мол, вот что с вами сделают, если не по нашему будет. Потом вижу — натурально разделали человека. Подошел, посмотрел, чем можно помочь, а помочь, собственно, и нечем. То есть, если в какую больницу отвезти, врачи, перевязки, обезболивающие, тогда… а так — лишний раз тревожить страшно. Кости-то перебиты. Дал я ему воды, лицо оттер, он что-то бормочет. Прислушался — бредит. Крысы, мол, вокруг, крысы. Или это он про нас? — невесело рассмеялся банкир. — Ладно, обижаться нечего, да я и не обидчивый. Я, смешно сказать, не настоящий банкир. Вот и люди скажут — он посмотрел на остальных. Половину прятали глаза, но оставшиеся качанием головы подтвердили — ненастоящий. — Это прозвище мое. Кличка, если угодно. Банкомет я. Банк держу. Ну, отсюда и банкир. В наших кругах всякое бывает. Порой и шулера попадаются, так их бьют, шулеров. Потому я немножко в хирургии разбираюсь. И вижу — тяжело человеку. Со злобой били. Знаете, можно для наказания бить, больно, но не калечить. А можно ухайдакать насмерть ни за понюшку табака. Ну, ещё дал воды, больше ничем не помочь. А он опять про крыс.

И как накликал. Выскочили из дыры, вон, видите — он указал на дыру у пола, с небольшой кулак. — Я, грешным делом, не люблю крыс, хотел было чем кинуть в них — а нечем. Ну, и забрался на нары. Укусят ещё. Вдруг бешеные. Смешно, нашёл, чего бояться. Те подбежали к лежавшему, понюхали, и ушли. А потом и электричество отключили. Солнце к нам не заглядывает никогда, свечей нет. Спички отобрали, понимай — ночное время. Значит, спать. А как свет включили, под утро, то есть, по чекистскому, видим — мертвый наш подселенец. Кликнули конвой, те прибежали, и в первую очередь банкиров и побили, — вон, видите, лежат. Но тех грамотно побили, не калеча. Если на этом и кончат — через месяц бегать будут. Через неделю — если велят.

А потом лекарь местный пришел, осмотрел, и дай бог ему здоровья, сказал, что мы ни при чём. Сам, мол, язык проглотил. Вот и все.

Арехин посмотрел на остальных. Да, так и было, подтверждали они солидными банкирскими наклонами голов.

— С этого показания снять и отпустить, — сказал он дежурному, указывая на банкомета.

— Как отпустить? Банкиры, они по особой статье…

— Да хоть по трижды особой. Только это не банкир, а банкомет, разницу понимаешь? Картёжник он. В любом случае, это, считайте, приказ товарища Дзержинского. Но за неисполнение спросит не Феликс, а я. Понятно?

— Понятно. Зачем же нам картёжника держать. Спасибо, — попытался сделать хорошую мину при плохом порохе дежурный.

— Значит, так, завтра — вернее, сегодня, часам к восемнадцати, придете в МУС, спросите меня, Александра Арехина. Если что — подождете. Поговорить нужно будет.

— Приду, приду, конечно, — сказал банкир-картежник, искоса поглядывая на дежурного. Но дежурный не выражал ни досады, ни радости. Действительно, велик улов — картёжник! Что при нём было — взяли, а остальное… Да мало ли картёжников по Москве, не грех одним и поделиться. Потом зачтётся, авось.

— Что ж, вы мне очень помогли, — сказал Арехин, расставаясь с дежурным.

— Что мне докладывать наверх? — спросил дежурный.

— То, что я сейчас и сказал — вы мне очень помогли. При встрече с Феликсом так и скажу — есть в Чека толковый человек… Как вас?

— Уточкин, — немного стесняясь фамилии, сказал дежурный. Владимир Уточкин.

— Сергей Исаевич, случаем, не вашим родственником был?

— Брат, — и, торопливо — троюродный.

Ну ладно, ладно, иметь такого брата большая честь, особенно в глазах Феликса, подумал Арехин, а вслух сказал: — Вы распорядитесь, пожалуйста, чтобы этот кабинет вычистили, вымыли и на пару дней за мной закрепили. Никого постороннего. Да, и, главное, чтобы и машинку электрическую ни-ни, а то ещё испортите. Если будут вопросы — отсылайте всех к Феликсу Эдмундовичу.

— Да какие вопросы, место сейчас есть. Мы ж тоже в продотрядах…

Подъехала пара вороных, Арехин с тёзкою сели в возок и покатили прочь.

4

— Уточкин — это кто? — спросил Сашка самый, казалось, обыкновенный вопрос.

— Летчик. В небе на аэропланах летал.

— А этот, стало быть, троюродный брат?

— Может, и родной.

— Что ж от родства бегает?

— А происхождение? У Семена Уточкина родители — купцы, а это теперь страшнее душегубов.

— А…

Сашка подумал, что купцы — те же душегубы, первой, второй и третьей гильдии. А у тезка Аз родители тоже не из пролетариев. А ничего, жить можно. Как знать, чем завтра обернется. Вот он, Орехин, как ни крути, в бедняках навсегда, и через то почет и уважение обеспечено и ему, и детям, ежели заведутся, и внукам — ну, если сдуру с какой дворянкой-купчихой не сойдутся. Авось не сойдутся. Скоро их, купчих-дворянок, и вовсе изведут. Или сами отомрут, потому что временя зимние, всяким персикам-виноградам полный и окончательный конец. Вымерзнут.

Но печурка в ногах грела исправно, и Орехин допустил, что вдруг и не вымерзнут. В оранжерее останутся, как в доме Арехина. Но потом выглянул наружу, и понял — не уцелеют оранжереи. Им ведь, оранжереям, обогрев нужен, стекла всякие, уход. А кому ухаживать?

Тезка Аз что-то сказал кучеру, но Сашка прослушал. Он все о машинке думал, о машинке дознания. Действительно, бить не нужно. Культурно. Током пощекотал, и все. Интересно, больно? Очень больно? Больнее, чем ногой в живот? А в зубы? Больно, конечно, раз всё в говнищах в той камере допросной. Зато ни синяков, ни переломов, и зубы целы, а говнища, что говнища, взял да и смыл водой.