Неумелые указания Комуча сковали ему руки, главной задачей Каппеля было – сделать как можно меньше ошибок, на которые его толкал Комуч. Политические решения его руководители считали главными в жизни, их никак не могут подменить решения военные; он же полагал, что там, где голосят военные трубы, нет места сладкоголосым ораторам и рифмоплетам.

…Каппель отодвинул от окна шторку – вагон его сиротливо стоял посреди маленькой станции, больше вагонов на путях не было – их по распоряжению местного коменданта после обстрела уволок паровоз – надо было латать дыры. Неподалеку на рельсах застыла ручная дрезина с установленным на ней пулеметом «максим» – охрана Каппеля.

На площадке рядом со станцией дежурный штабной денщик со смешной фамилией Насморков выгуливал сытого гнедого жеребца с маленькой звездочкой на лбу, схожей с офицерской кокардой – Насморков был настоящим специалистом по лошадям, подопечные кони у него даже умели отбивать на деревянном настиле чечетку. Получалось здорово, люди, превращаясь в ребятишек, восторженно хлопали в ладони, Каппель сам был тому свидетелем.

– Наполеон, ходи ровнее! Тяни правое переднее копыто, – командовал Насморков. Жеребца он выспренне звал Наполеоном. – Ходи ровнее!

Наполеон слушался денщика – умные кони всегда понимают человеческую речь – и старался как мог.

– Молодец! – похвалил его Насморков. – Ах, какой молодец!

Лицо у Каппеля разгладилось, настроение начало понемногу улучшаться. Работой денщика можно было залюбоваться. Если бы все знали свое дело так, как знал Насморков, – любо-дорого было бы, может, и Россия давно бы справилась со своими бедами, не было бы ни белых, ни красных, была бы единая страна. Одна на всех – для тех и других…

Но нет такой России, ее еще надо завоевать, и душа почему-то ощущает приближение беды. Беду эту надо обязательно одолеть. Только как одолеть ее без крови?

Операцию доктор Никонов провел быстро – хотя извлечь пулю из плеча поручика оказалось непросто. Она повредила костную ткань, но кости не перебила. Никонов, вытягивая пулю из раны, орудовал хирургическими щипцами, как фокусник – и так приспосабливался к полусмятому куску свинца, и этак, сопел, клал голову на плечо, вытягивал губы трубочкой и, стараясь не дышать, делал мелкие несильные рывки – и в конце концов выудил металл из раны, бросил его в тазик.

– Все, Варя, – сказал он, вытирая полотенцем лысину, обильно покрытую потом, – поручика можно перевязывать. А пулю эту… – доктор покосился на тазик, – пулю оботрите, сделайте это тщательнее, чтобы не осталось ни одной кровинки, а потом подарите ее поручику. Очень ценный амулет. Есть поверье, что такая пуля отгоняет от солдата все другие пули.

– Рука… рука у него будет действовать? – спросила Варя каким-то жалобным голосом.

– Будет. Еще как будет.

Павлов, словно услышав эти слова, шевельнулся, застонал, Варя кинулась к нему с привычными словами:

– Тихо, миленький, не шевелись! Не надо… Иначе будет больно. А пока все хорошо… Все будет хорошо. – Щеки у нее сделались алыми, мелькнула и пропала улыбка, лицо приняло озабоченное выражение.

Очнулся поручик через два часа, замутненным взглядом обвел пространства, ничего, кроме засиженного мухами потолка, не увидел и спросил обеспокоенно:

– Где я?

Варя взяла его за руку, пощупала пульс. Пульс был учащенным, как при воспалении – именно его боялся доктор Никонов, когда торопил Варю с операцией.

– В лазарете, – ответила Варя.

– Варюша, это вы? – тихий голос поручика дрогнул.

– Да, Александр Александрович… Не тревожьтесь, я с вами.

– Я не тревожусь, – поручик облизнул сухие, в белых трещинках, губы, – когда вы со мною, Варюша, мне не о чем тревожиться. Я долго находился без сознания?

– Долго.

– Значит, ранение оказалось сложным.

– Пуля застряла в кости, но сейчас все в порядке, Александр Александрович, доктор благополучно вытащил ее.

– Меня зовут Сашей.

Вместо ответа Варя упрямо мотнула головой, поправила выбившуюся из-под косынки тяжелую прядь и ничего не сказала.

Перед поручиком внезапно высветилось, возникнув буквально из ничего, видение: небритый кавказец, не целясь, навскидку, стреляет вначале в Митрошенко, потом в него… Очень метким оказался стрелок. Павлов не выдержал, застонал. Варя нагнулась к нему:

– Может, воды? Пить?

Поручик вновь облизал сухие губы, проговорил едва слышно:

– Если можно…

Варя смочила водой угол полотенца, приложила его к губам поручика:

– Сейчас будет легче, потерпите немного, Александр Алек… Саша.

Павлов чуть приметно улыбнулся. Варя налила воды в железную кружку, поднесла ее ко рту раненого:

– Поаккуратнее только.

Павлов сделал несколько жадных глотков.

– Внутри все горит… Уж не была ли пуля у этого абрека отравленная?

Глаза Вари сделались испуганными, округлились:

– Доктор ничего такого не говорил.

– Доктор может этого и не знать.

Варя энергично затрясла головой:

– Нет!

Поручик вновь слабо улыбнулся и закрыл глаза.

К командующему Первой армией Михаилу Тухачевскому, которого сейчас так энергично теснил Каппель, приехала жена – Маша Игнатьева, тоненькая, со светящимся от счастья милым лицом. Тухачевский встретил ее на маленькой станции, где стоял роскошный вагон командующего армией, прицепленный к паровозу вместе с двумя другими штабными вагонами и платформой, к которой толстой проволокой была прикручена горная пушка, невесть как угодившая в эти далекие от гор края.

Вагон этот пригнали из-под Пензы, где он застрял на одном из крохотных разъездов, – богато отделанный, с бронзовыми подсвечниками, прикрученными к стенам, с зеркалами, обрамленными такими же яркими бронзовыми рамами, за которыми неустанно следил, каждую неделю чистил меловым порошком денщик командарма, с диванами, обитыми синим плюшем… Говорили, что в этом вагоне ездил великий князь Николай Николаевич, когда командовал Кавказским фронтом, потом вагон загнали на запасные пути, затем спрятали в одном из депо, потом он, по слухам, попал к Каппелю, но тот вскоре отказался от него, посчитав слишком роскошным для своей скромной персоны, вагон решили отогнать на север, а там его перехватили на одном из разъездов шустрые интенданты Первой армии.

Машу привезли к мужу на дрезине. Она еще больше похорошела, вытянулась – повзрослела, что ли, хотя сияющие глаза ее продолжали хранить восторженное детское выражение, хорошо знакомое Тухачевскому по той поре, когда он впервые встретил Машу Игнатьеву на балу в дворянском собрании. Она училась тогда в Шор-Мансыревской гимназии и влюбилась в высокого сероглазого шатена, бывшего на балу распорядителем – к борту парадного гимназического мундира у него была прикреплена голубая розетка.

Позже Маша Игнатьева стала близкой подругой сестры Миши Тухачевского, первой губернской красавицы, к сожалению, уже ушедшей из жизни, и часто появлялась в доме Тухачевских на «законном» основании. Сестру Тухачевского так же, как и Игнатьеву, звали Марией.

Увидев дрезину, Тухачевский выпрыгнул из своего роскошного вагона и, забыв про то, что он командарм, бегом, будто юный кадет, только поступивший учиться в московское Александровское училище, помчался навстречу дрезине.

Раскинул руки в стороны:

– Машка! Золото ты мое!

Маша кинулась в объятия Тухачевского и неожиданно расплакалась.

– Ты чего? – Тухачевский опешил – женские слезы он переносил с трудом. – Что случилось? Кто-то обидел тебя в дороге?

– Нет, – Маша отрицательно качнула головой, – не обидел. Просто я очень рада видеть тебя. И