Варя еще сильнее побледнела – она не представляла, как в поручике, в Саше Павлове, может сидеть пуля.

Доктор нагнулся над раненым, несколько раз тронул пальцами плечо, почти не касаясь его, затем ухватил ножницами край рукава и разрезал гимнастерку.

Рана была черная, с запекшимися, обожженными краями. Раз рана не кровоточит, значит, пуля сидит в человеке.

– Варя, поспешайте, – подогнал доктор девушку, которая была не только сестрой милосердия, но и обыкновенной хирургической сестрой, помощницей в операциях. – Пуля не вышла, будем ее вынимать.

Варя засуетилась, все предметы начали выпадать у нее из рук – за что ни возьмется, то у нее обязательно выскользнет из пальцев и окажется на полу. Лицо девушки сделалось совсем растерянным.

– Да что же такое происходит! – проговорила она жалобно, села на скамейку, прижала ладони к вискам, потом закрыла руками глаза.

Никонов все понял, подошел к Варе, сел рядом с ней на скамейку. Некоторое время он сидел молча. Потом тронул девушку за плечо:

– Успокойтесь, Варя, пожалуйста! Ничего страшного с вашим поручиком не произошло. Просто он ослаб от боли и потери крови. Вытащим пулю, и он сразу пойдет на поправку. Все будет в порядке, Варя. Ну! Успокойтесь, прошу вас!

Варя, не отнимая рук от лица, меленько, по-голубиному закивала, плечи ее вздрогнули раз, другой и сникли.

– Ну вот и хорошо, – сказал доктор. – Вы почти успокоились… Правда?

Честно говоря, он совсем не был уверен в том, что Варя успокоилась, сокрушенно повел головой в сторону, в нем возник досадливый кашель, и доктор выругался про себя. Варя, словно почувствовав недовольство Никонова, вновь покивала.

– Я спокойна, Виталий Евгеньевич, – едва слышно проговорила она, – я почти спокойна.

– Вот и хорошо, Варя. Нам с вами расклеиваться нельзя. Что бы там ни было, что бы ни случилось… Если одного солдата в бою можно заменить другим солдатом, то нас с вами заменить некому. Поднимайтесь, Варя!

Она вновь закивала, и у Никонова невольно сжалось сердце от мысли: сколько таких девушек, которым надо выходить замуж, рожать детей, обихаживать мужчин, ушли на войну и пропадаут там, и сколько еще уйдут! Варя – одна из них. Дай Бог, чтобы судьба сложилась у нее благополучно, чтобы выжила в затевающейся молотилке.

– Ах, Варя! – произнес он с болью – не удержался, слова эти сами соскользнули с языка, поморщился – не надо было это говорить, нужно было промолчать, не делать ничего, и доктор, расстроенно качнув головой, поднялся со скамьи.

– Я сейчас, Виталий Евгеньевич… Дайте мне еще две минуты, – попросила девушка.

– Да-да, Варя… Да!

– Иначе я не смогу вам ассистировать.

– Я вас понимаю. – Никонов постоял немного рядом, похрустел пальцами, не решаясь сказать что-либо еще. Подумал, что, может, Варе предложить нашатыря – очень здорово приводит в чувство, но тут же отогнал эту мысль прочь – сестра милосердия обидится. Вновь расстроенно качнул тяжелой лысой головой.

Никонов был опытным фронтовым врачом, многое видел на войне, страдал за раненых, жалел их, были на его счету жизни, которые он спас, были жизни, которые из-за нехватки лекарств упустил, немало оттяпал рук и ног, хотя и жалел солдат-калек, но иначе поступить было нельзя, иначе эти люди погибли бы, а вот с одним свыкнуться никак не мог, всякий раз терялся… с женскими слезами.

Он не знал, как с ними бороться. Не умел… Умел лечить болезни, умел оперировать, кромсать скальпелем мертвое мясо, отделяя его от живого, умел снимать боль, а также по цвету глаз, состоянию волос, налету на языке ставить точные диагнозы, умел убеждать раненых, чтобы те расстались с гангренозной ногой или исковерканной рукой, которую уже невозможно восстановить, но совершенно не умел, не знал, что надо делать, когда плачут женщины…

Иногда Каппель задавался вопросом: а с чего, собственно, он взялся командовать дружиной Комуча – необтершимся, необстрелянным, разношерстным, не всегда понимающим обычные команды войском? Ведь ни славы, ни авторитета, ни опыта это не даст, скорее он даже растеряет то, что имеет… Что заставило его тогда в Самаре, на притихшем собрании офицеров Генштаба подняться с места и предложить самого себя в командиры этого странного войска, воюющего под красным флагом?

Все попытки поднять над головой новый флаг, Георгиевский, пока ни к чему не привели – Комуч сопротивлялся этому отчаянно, ошибочно полагая, что людей можно объединить только под красным флагом… Что двигало Каппелем в те теплые, тревожные, ставшие уже далекими, майские дни? Тщеславие? Усталость? Стремление выбраться из болотной трясины? Угнетенность? Головная боль с похмелья? Стыд за товарищей, среди которых не нашлось ни одного командира, который мог бы взять на себя ответственность за солдат, за военное дело, навыки в котором успели позабыться за угарную зиму семнадцатого-восемнадцатого годов?

Или же что-то еще?

Ответить на этот вопрос однозначно Каппель не мог. Конечно, он застоялся, увял, опустился как офицер от безделья, но не настолько, чтобы ночи напролет резаться в карты, тискать толстобоких вдовушек, пить дурную самогонку, от которой отворачивают морды даже свиньи, и произносить пустые пространные речи о том, что Россия находится в опасности…

Он мог бы засесть за книгу воспоминаний, рассказать о Великой войне с точки зрения окопного командира либо выучить китайский язык… Уголки рта устало дернулись, опустились, придав его лицу горькое выражение.

Не для того он родился, приобретал знания, воевал, проливал свою кровь, чтобы в гибельную для страны пору, когда уже началось движение вниз – так ему казалось, – встать в позу постороннего наблюдателя, ковыряющего в носу, либо завалиться на перину к какой-нибудь милой вдовушке лет двадцати двух и послать госпожу Историю ко всем чертям… Россия ему дорога, он – русский, несмотря на то, что по национальному сословию принадлежит к иностранным колонистам, и о том, что он русский, ни разу не забыл на фронте, воюя с немцами.

Он не мог остаться в стороне и не остался.

В сущности, он был одинок. И чувствовал себя одиноко. Иногда ему до стона, до крика, до содроганий и спазмов в горле не хватало человека, которому он мог бы рассказать без утайки все, что видел, что знает – утишить собственную и чужую боль, сгладить остроту одиночества, но этого не было. И Каппель замыкался в себе, на люди выходил застегнутым на все пуговицы, тщательно причесанный, с подбритой на щеках бородкой и аккуратно остриженными, подправленными – чтобы ни одного волоска не было вкривь-вкось – усами.

Он завидовал своим фронтовым товарищам, рядом с которыми находились их жены, – эти люди отличались от других офицеров, были менее жестоки, что ли, тянулись к жизни, а не к смерти. С женщиной мужчина делается чище, учится понимать не только свою боль, но и боль чужую. А это так важно на войне – да и