Бойченко давно держал мыслишку отделиться от своего большого семейства, от родичей и, пока не обзавелся бабой и детишками, махнуть в Сибирь, оттяпать там кус земли посолиднее, так, чтобы душа радовалась, и заняться хозяйствованием. Но ему помешала война: пришлось вскинуть на плечо винтовку и под зычную «ать-два» двинуться на германский фронт.

После войны последовала напасть не меньше – мир. Позорный мир, после которого не только офицеры, но и солдаты стыдились смотреть в глаза друг другу; раздражение в России этот мир вызвал невероятное. Может, он – причина всех наших нынешних бед? Или то, что Россия ввязалась в войну, имея боевого припаса всего лишь на четыре месяца?

В первые дни войны поплыло за кордон, по морям и океанам, русское золотишко: только на него можно было купить пулеметы, пушки, снаряды и сильный бездымный порох – в обмен на хлеб России ничего не давали, только в обмен на золото. Причем поставка «привезенного» металла должна быть сделана «до того, а не после» – опять-таки выражаясь сочным языком хитроватого крестьянина Бойченко.

Рабочие тоже жили неплохо. Взять, например, воткинцев и ижевцев, примкнувших к Каппелю. Они ведь сражаются не за будущую жизнь – за жизнь прошлую.

Оборудование, станки по обработке металла у них новенькие, новейшие, не хуже, чем в Англии или в Германии, положение людей на заводах было прочное. Если хозяин считал рабочего своим, то обеспечивал его всем – и жильем, и деньгами, и черновой одеждой, без которой в цеху не обойдешься, и подарки на Рождество и Пасху дарил, даже устраивал поход в театр. Если же хозяин видел, что рабочий так себе, обычный бродяга, которому все равно, где быть, что есть и кого иметь в товарищах, то и относился к такому работнику соответственно: он для хозяина практически не существовал и благ особых не имел. Словом, каждый получал свое.

Многие политические партии долго и упрямо талдычили о различных свободах – дескать, зажали, вздохнуть не дают, пошаркать подошвами по тротуарам тоже не дают, а уж насчет того, чтобы косо посмотреть на представителя власти или жандармского офицера – не моги ни в коем разе – зубы выбьют! По части же выматерить кого-нибудь в газете – ни-ни… Посадят! На каторгу упекут! Увы, все это не так! Материться можно было сколько угодно, только матерные слова желательно было не употреблять…

Печально знаменитое Третье отделение – так называемая политическая полиция – сотрудников в своей главной конторе имело столько, что все их имена можно было назвать в две минуты – три десятка человек. Закон был опасен только для злостных экстремистов, женатых на бомбе, и террористов, для которых кровь людская была что водица, – они, кстати, и в Государственной Думе не были представлены. А вот большевики, которые сейчас активно воюют с «огрызками старого строя», своих представителей в Думе имели.

Сословные границы – я, мол, граф, а ты человек из навозной кучи, нам не положено сидеть за одним столом, – стали очень прозрачными, их совсем не было видно. Если человек без роду, без племени, какой-нибудь чеховский Ванька Жуков получал высшее образование, то вместе с дипломом он автоматически приобретал и личное дворянство[15]. Выслуга, первый, самый малый среди знаков отличия, орденок первый офицерский либо гвардейский классный чин также автоматически давали дворянское звание. А если Ванька Жуков становился профессором в университете либо полковником в армии, то он приобретал дворянство уже потомственное. То же самое давали и более высокие ордена, врученные за военную или гражданскую службу, и более высокие гражданские чины.

Что сломило могучее государство? Очереди за хлебом?

В Петрограде в феврале 1917 года действительно были очереди за хлебом. За черным хлебом – белого было сколько угодно, а вот черный неожиданно пропал. Оказалось – из-за снежных заносов не сумели вовремя подвезти ржаную муку. Образовались оскорбительные для российского глаза очереди. В городе кто-то пустил слух, что очень скоро будут введены продуктовые карточки, поэтому, когда черный хлеб все-таки появился, его начали немедленно скупать на сухари… Хлеба опять не хватило.

Очереди сделались длиннее. Люди ходили озабоченные, с темными лицами, многие возвращались домой из лавок с пустыми руками – хлеб доставался не всем.

Недовольство делалось все сильнее.

И вот после затяжных морозов, метелей, после серых, забитых зимним мороком дней неожиданно выдался теплый солнечный денек – вполне весенний, располагающий к решительным действиям. Люди толпами вывалили на улицы подышать свежим воздухом, полюбоваться синим небом – много людей…

Вдруг по толпам пронесся провокационный слушок, что хлеб-де зажимают специально, более того – припрятывают его… Над Петроградом незамедлительно, подобно грому, прозвучал клич: «Громи хлебные лавки!» Огромные толпы людей пошли в атаку… Так и началась революция – почти стихийно, подогреваемая разными горластыми крикунами. Неужели пьяная толпа оказалась способна свалить могучее государство?

Либо причина всего этого – в поспешных, лихих, зачастую безумных реформах, проведенных еще Петром Первым? Или, напротив, все дело в царях последующих, в Александре Первом и Николае Первом, которые были вообще противниками всяческих реформ?

А может, причины кроются в чем-то другом?

Было над чем поломать голову…

Варя едва не вскрикнула, когда увидела лежащего в телеге поручика Павлова, лицо ее невольно побелело – неужели убили?

– Не беспокойтесь, барышня, – поспешил ее успокоить старик Еропкин, привезший поручика, – живой он, живой, только помощь ваша нужна.

– Что с ним?

– Как что? Честная рана, полученная в бою, – произнес старик с невольным уважением. – Позовите, барышня, кого-нибудь в помощь, мы сейчас перенесем их благородие в палату.

– Да какие тут палаты! – Варя невольно всплеснула руками. – Вы что, дедушка!

Санитарная рота занимала большой деревянный дом – из бывших доходных, – поделенный на множество мелких клетушек, его окна были темными, давно не мытыми – видно по всему, что у дома этого не было настоящего хозяина.

С крыльца проворным колобком скатился рябой санитар, заморгал озабоченно глазами.

– Дык куды его нести, Варвара Петровна?

– В кабинет доктора… Немедленно! – Варя вытащила из-за рукава кружевной платочек, промокнула им лоб поручика. – Быстрее!

Рябой санитар засуетился, смачно давя огромными сапогами землю, потом подхватил Павлова под мышки.

– Дык… Подмогни! – приказал он старику Еропкину.

– У вас что, носилок нет? – возмутилась Варя. – Срочно носилки!

– Дык… Есть! – рябой ногастым колобком взлетел на крыльцо и исчез. В следующую секунду он вновь появился на крыльце, держа под мышкой складные носилки, сшитые из прочной парусины, на ходу развернул их. Положил на землю около телеги, под колесами. – Подмогни!

На крыльце появился доктор Никонов, ладонью провел по блестящему лысому черепу.

– Аккуратнее, господа!

– Господа! – старик Еропкин не удержался, хмыкнул. – Ах-хи! Давненько, однако, ко мне так никто не обращался.

Поручика переложили из телеги на носилки и втащили в дом.

– Вон туда, в открытую дверь, – скомандовал доктор. – Кладите прямо