Шрифт:
Закладка:
«Смотрю — шоссе тянется километров на шесть, вплоть до станицы Кубанской.
— Хорошо-о.
— Эко, — скажут знатоки, — чего увидел — мостовую!..
Ох, так скажет тот, кто не тонул в сушь на русских дорогах. А меня вот радует эта мостовая, радуют маленькие, новенькие домики, построенные за этот год, радует то, что в парке закладывается «Дом рабочей культуры». И мне хочется крикнуть:
— Вот мы строимся, несмотря ни на что…»
И дальше:
«…Ветер рвет из моих рук проект, от резкого ветра из глаз катятся слезы, а я стараюсь прикрыться от ветряка, с жадностью глотаю строчку за строчкой — и уже представляю это мощное хозяйство будущего комбината».
В очерке рассказывалось о многих людях, об их напряженной суровой борьбе, о победах и поражениях. О героях и чиновниках, бюрократах, очковтирателях.
Это не была кратковременная творческая командировка. Это был рассказ человека, объехавшего много станиц, знающего жизнь, людей, которые ее созидают. «Заметки на полях» очерка были не только итогами наблюдений, но и советами писателя, органически связанного с деревней, болеющего за нее сердцем, знающего ее неотложные нужды. Писатель сумел не только увидеть, но и сделать глубокое обобщение, не только вскрыть недостатки и осудить их, но и поставить цели, наметить задачи.
Это была страстная партийная публицистика и вместе с тем разведка боем. Первые наброски к будущему большому роману.
5
Поздней осенью 1930 года в Харькове, бывшем тогда столицей Украины, собралась вторая Всемирная конференция революционной литературы.
Советскую делегацию возглавлял Александр Серафимович. В делегацию входили Фадеев, Панферов, Киршон, Ясенский, Огнев, Чумандрин, Багрицкий, Селивановский, Тарасов-Родионов, автор этих строк, украинские писатели Микитенко, Кириленко и многие другие. От Германии — Иоганнес Бехер, Людвиг Ренн, Анна Зегерс, Ганс Мархвица, Эгон Эрвин Киш. От Венгрии, изнывавшей тогда под фашистской пятой Хорти, — нашедшие вторую родину в Москве наши близкие друзья и соратники Бела Иллеш, Антал Гидаш, Матэ Залка, Эмиль Мадарас. От Румынии — Мозес Кахана. От Китая — Эми Сяо…
Впервые приехал в Советскую Россию молодой и горячий Луи Арагон, тогда уже член Французской коммунистической партии.
Писательский поезд «Москва — Харьков» на каждой большой станции с цветами встречали делегации трудящихся.
Советские писатели уже привыкли к той любви, которой народ окружал свою литературу. Но надо было видеть, как волновались горячий, экспансивный американец Майкл Голд, несколько чопорный Бруно Ясенский, экзальтированный Арагон, обычно сдержанный и молчаливый Иоганнес Бехер.
Накоротке говорились горячие речи. Одну из таких речей, кажется в Курске, произнес с площадки вагона Панферов, и собравшиеся на перроне комсомольцы громко скандировали в ответ:
— «Бруски», «Бруски», «Бруски»…
Что говорить, первые две книги романа получили уже широкое признание.
Это было совершенно необычайное путешествие. Ни ночью, ни днем никто не спал. Жаркие разговоры, ожесточенные споры, песни.
Я находился в купе вместе с Фадеевым, Панферовым и Майклом Голдом. Даже при желании улечься на полке, чтобы соснуть час-другой, в нашем купе было невозможно. Оно было всегда переполнено. Рассмотреть собеседника в сплошном табачном дыму было трудно. Аромат крепких, почти махорочных, папирос, которые непрерывно курил Панферов, смешивался с густым запахом заокеанских сигар Майкла Голда.
Разговор шел о «Разгроме» Фадеева, о «Брусках», переведенных уже на десятки языков (на немецком языке «Бруски» вышли под названием «Коммуна неимущих» — «Genossenschaft der Habenichtse»), о коллективизации сельского хозяйства, о сюрреализме, о Фрейде, о Днепрострое.
Майкл Голд, ероша свою густую черную шевелюру, читал экспромтом написанные стихи, Матэ Залка с неподражаемым акцентом рассказывал анекдоты, а Фадеев, тоже молодой и черноволосый, в неизменной своей блузе с мелкими пуговицами, заливисто, заразительно смеялся и в ответ Залке затягивал одесские блатные песни.
…А потом бурные и страстные споры о роли литературы в международной борьбе пролетариата продолжались с высокой трибуны конференции.
Больше тридцати лет прошло с тех пор, а сегодня, когда я пишу эти строки, возникают передо мной и высокая фигура Людвига Ренна в юнгштурмовке, перекрещенной ремнями, и добродушная улыбка подымающегося, прихрамывая, на трибуну Джиованни Джерманетто, и веселое, румяное лицо никогда не унывающего Матэ Залки.
Я слышу и мягкий, с придыханиями голос Бруно Ясенского, и гневную речь стройного, юного Эми Сяо, и грассирующий певучий выговор Луи Арагона.
Одним из самых волнующих моментов конференции было приветствие от делегации антифашистской юношеской организации Германии.
С молодыми германскими антифашистами, приехавшими из Берлина, мы подружились с первого же дня конференции.
Мы с Панферовым и Чумандриным жили в соседнем номере и часто навещали соседей.
Они прочли уже «Коммуну неимущих» и допрашивали Панферова о многих деталях, интересовались дальнейшей судьбой Огнева, Ждаркина, Стеши.
Я немного говорил по-немецки и служил переводчиком.
А ребята рассказывали нам о своей трудной берлинской жизни, о стремлении к власти фашистов, о баварском пивном путче Гитлера и Рема.
Горячие, юные, непримиримые, они казались нам родными братьями первых наших комсомольцев — бойцов гражданской войны и участников жестоких схваток с кулаками.
Я рассказывал им о героях Триполья, Панферов — о новой деревне.
Мы снялись с ними на память у писательского дома имени Блакитного. Вот она лежит передо мной сейчас, эта старая, уже выцветшая карточка. Ребята в каскетках, юнгштурмовках, с антифашистскими значками, вколотыми в галстуки. Возвышающийся на голову надо всеми Людвиг Ренн в такой же юнгштурмовке (недавно я показывал ему, семидесятилетнему, эту карточку, и он долго протирал повлажневшие стекла своих очков). Между мною и Ренном юная девушка в берете. Герда Байе. Тонкое одухотворенное лицо. За нами стоит Бруно Ясенский. А рядом взволнованный Панферов обнимает за плечи юных берлинских комсомольцев.
«Крепкий, боевой привет от одной берлинской антифашистки.
Герда»
Это написано на обороте карточки. И адрес: Берлин. Ростокштрассе, 17. Герда Байе…
Карточка была одна. Мы долго спорили с Федором Ивановичем, кому из нас она адресована… Мы ревновали Герду друг к другу… А потом, через пятнадцать лет, в апрельские дни 1945 года, лежа на мостовой Берлина после разрыва фаустпатрона, готовясь к очередной перебежке, я вспомнил о Герде. И я искал в эти боевые
