– Да!

– Прекрасно, в таком случае мы можем возвращаться в Кремль. Извольте занять место в карете, а я тем временем позабочусь о ваших сестрах.

– Хорошо, – вздохнул принц и послушно проследовал в экипаж.

– Что же касается вас, молодой человек, – обратился фон Гершов к Петеру, – то вам следует умерить свой темперамент. Ибо терпение его величества вовсе не так велико, как об этом склонны думать многие его подданные!

– Ваша милость, а куда направился наш добрый кайзер? – спросил мальчик, увидев, что царь и его свита вскочили на коней и на рысях тронулись вон из слободы.

– Как говорят русские, если вы, мой юный друг, будете много знать, то скоро состаритесь. А теперь извольте следовать за вашим господином.

За то время, что я не появлялся на вельяминовском дворе, здесь ничего не переменилось. Разве что бревна сруба чуть потемнели, да флюгер в виде всадника над кровлей боярского дома потерял блеск.

Узнав о моем прибытии, Никита, разумеется, лежать не стал, а вышел мне навстречу, едва успев накинуть на себя парадный кафтан.

– Здрав будь на многие лета, великий государь, – поклонился он мне большим обычаем, а вышедшая вслед за ним дворня повалилась в ноги.

– Да я-то здоров, – усмехнулся я, глядя на все еще бледного от хвори ближника. – Вот ты как?

– Благодарение Господу, на поправку пошел, – певуче протянула его супруга Марья и с поклоном подала мне полную чашу с вином. – Испей с дороги, государь.

День и впрямь выдался жарким, а потому я не без удовольствия отхлебнул прохладной романеи[37], после чего по обычаю расцеловал хозяйку в обе щеки.

– Окажи нам честь, пройди в дом. Отобедай с нами.

– Да я бы с радостью, вот только…

– Не обижай, великий государь, верных слуг своих, – раздался из-за спины Никиты голос княгини Щербатовой.

Я поднял взгляд, и на какой-то миг мир перестал для меня существовать. Из-за ежедневных забот о государстве и семейных дел я стал забывать, как выглядит Алена и что она для меня значит. Но стоило мне встретиться с ней взглядом, и я едва не лишился дара речи. Строгий вдовий наряд не делал ее старухой, а, казалось, напротив, еще больше подчеркивал белизну кожи и безукоризненность черт лица. Губы по-прежнему не нуждались в помаде, а из-под соболиных бровей смотрели все те же прекрасные глаза.

– Хотя почему бы и не зайти, – едва ворочая ставшим таким непослушным языком, отвечал ей я.

Не помню, что делал, какие яства отведывал, с кем и о чем разговаривал, но лишь одна мысль не давала мне покоя. Не поторопись я тогда, утверждая никому не принесший счастья брак, мы бы сейчас оба были свободны…

– Государь, – донесся из окружающего меня тумана чей-то настойчивый шепот. – Государь!

– Что? – непонимающе обернулся я к Михальскому.

– Салтыкова схватили.

– Что?

– Мишку Салтыкова, говорю, взяли!

– Да и черт с ним, тащите в приказ, пусть с ним Грамотин разбирается!

– Не можно сие! – угрюмо отозвался Корнилий.

– Это еще почему?

– Мишку не земские ярыги, а мои люди схватили, и в Земском приказе о том, слава богу, пока что никто не прознал. В иное время не стал бы я вас тревожить, но сейчас не то что часу, минуты нет!

– Ладно, – приподнялся я со своего места, с трудом прогоняя морок. – Простите, дорогие хозяева, но государственные дела сами себя не переделают. Пора ехать!

Мне прежде не раз приходилось бывать в пыточных камерах различных приказов. Но о том, что такое, если можно так выразиться, подразделение есть в структуре моей охраны, я даже не подозревал. Ей-богу, до сих пор думал, что если Корнилию и его подручным удается схватить злодея, то они в лучшем случае проводят достаточно жесткий экспресс-допрос, а потом отправляют задержанного по назначению в Земский или Разбойный приказ. Кстати, знаете, чем они отличаются? Земский занимается лихими людьми в Москве, а Разбойный по всей остальной России.

Но вот пожалуйста. Оказывается, в строении, отданном для расквартирования хоругви Михальского, помимо конюшни, кордегардии, казармы и прочих необходимых помещений имеется и небольшой подвал, в котором есть и дыба, и все необходимые инструменты, и даже горн для придания последним, так сказать, нужной кондиции.

На дыбе сейчас висел человек, в котором я без труда узнал Мишку Салтыкова – племянника Филарета и двоюродного брата Миши Романова. Он сейчас практически без одежды, в одних подштанниках. Прикреплен за руки. Это, кстати, еще по-божески, дыба механизм такой, можно и за ребро крюком подцепить. Не возрадуешься!

Рядом за небольшим столиком устроился с пером и бумагой один из ратников Корнилия, знающий грамоту, другой ратник исполняет обязанности палача.

– Молчит? – поинтересовался я.

– Какое там, – пробубнил в нос писарь. – Поет как тетерев на току.

В этот момент служилый поднял глаза и, увидев, что в подземелье спустился царь, страшно побледнел и попытался вскочить, едва не расплескав чернила из небольшой вапницы[38].

– Прости, великий государь! – поклонился он в пояс, сорвав с головы шапку.

– Не дергайся, – поспешил успокоить я служивого. – Приставили тебя к делу, вот и занимайся!

– Слушаюсь!

– Пришел, ирод! – просипел сверху узник.

– Ты же ко мне не идешь? – пожал я плечами. – Вот и пришлось ноги бить.

– Все скоморошничаешь? – сплюнул Салтыков.

– Да нет, это ты у нас шутник, а я так, погулять вышел, – отмахнулся я и стал просматривать допросные листы.

Как оказалось, писарь не врал. Попавший в узилище московский дворянин и не думал отпираться или что-нибудь скрывать. Напротив, он сразу же признался в злоумышлении против меня и моей семьи, а также в том, что подобные планы в той или иной степени поддерживает вся боярская верхушка. Все это сопровождалось безудержной руганью и обвинениями вашего покорного слуги и его ближников во всех смертных грехах, от ереси до сластолюбия.

Вообще, народ сейчас, что называется, безбашенный и стесняться в выражениях не привык. Даже простолюдины, угодив в Земский приказ, как правило, не спешат каяться, а, напротив, так и сыплют поносными словами на всех, начиная с задержавших их ярыг до ведущих допрос подьячих и палача.