– Ну и ну, не знала, что вы такой сноб, Толли, – сказала Маргарет.

– Тут дело не в снобизме, – возразил Толли. – Просто мы с мистером Браунингом признаем необходимость поддерживать… ну, скажем, договоренности между камердинером и джентльменом, которому он служит. Разве не так, мистер Браунинг?

– Истинно так, сэр.

– Великолепно! – от самодовольства.

Толли прямо-таки лоснился.

– Я только хочу сказать, – не унималась Маргарет, – что вокруг этого костра все равны. И вы не обязаны говорить кому-нибудь «сэр» или «мисс», разве только сами этого хотите. И вы не обязаны ждать, когда к вам обратятся с вопросом, прежде чем заговорить. И вы вправе высказывать любое свое мнение. Это понятно?

– Прекрасно, – обрадовался Браунинг. – Большое спасибо, мисс. В таком случае мне очень хотелось бы узнать, как вы заинтересовались изучением антропологии. Я и сам в некотором роде этнограф-любитель, пристрастился, когда путешествовал с лором Кроули по Африке.

– Думаю, у нас это семейное, – ответила Маргарет. – Мой отец был антропологом. Занимался южноамериканскими индейскими племенами, например племенем яномама, обитающим в Бразилии, в долине Ориноко, у северной границы с Венесуэлой. Мама умерла, когда я была совсем маленькой, поэтому папа брал меня с собой в поле. Там я в детстве провела немало времени. Так у меня появился интерес к местным жителям.

– Это очаровательно, мисс, – восхитился Браунинг.

Так мы скоротали вечер – сидели у костра, курили, пили кофе и коньяк, рассказывали о себе, смеялись. За день мы поднялись на порядочную высоту, ночью стало даже холоднее, чем мы ожидали, поэтому мы поддерживали достаточно высокое пламя в костре. От этого пламени в темном небе разлетались тысячи искр. Несмотря на большие различия между нами – пол, возраст, раса, национальность, – нас сближала общая забота о la niña bronca. Несколько часов назад мы наблюдали, как она в воде ожила, это было как таинство крещения, и мы чувствуем себя ее приемной семьей. Я пытаюсь представить себе ту дикую, древнюю жизнь, которую ведет ее народ в тайных глубинах этих запретных гор, жизнь, к которой мы хотим ее вернуть. И когда я об этом думаю, меня переполняет гнетущее ощущение, что праздничная идиллия, которой до сих пор предавалась наша «невзаправдашняя» экспедиция, подходит к концу.

Эти последние фразы сегодняшней записи я заканчиваю на койке в палатке, которую я делю с Толли и Браунингом, или, скорее, они ее со мной делят. Что до удобств, то палатка хоть самому императору Максимилиану впору – к ойки застелены тонким бельем, имеются складной столик и кожаные, тоже складные, стулья, керосиновые фонари дают достаточно света, чтобы писать. Мои товарищи уже уснули и тихо посапывают. Вокруг тишина. Только девочке, наверное, снятся кошмары, потому что из ее вигвамчика слышатся то улюлюканье, то леденящий душу жалобный плач, то какая-то песня на древнем языке. День сегодня был длинный и очень утомительный. Надо поспать.

La niña bronca

Даалкида агуудзаа. Это было много, много лет назад. Ей снилось, что сестра Це-гуюни моет ее для церемонии вступления в возраст, а она сама, пока сестра ее моет, тихим нежным голосом поет песни взрослой девушки: О, Женщина-в-белой-раскраске, матерь апачей! Уже три тысячи лет, уже двести поколений живешь ты среди нас – ты и мужчина, и женщина, ты и ребенок, и старик, ты и охотник, и плодовитая мать; одетые в тяжкие шкуры мастодонтов, брели мы за тобой через бескрайние замерзшие равнины Сибири…

Сестра моет ее ступни, потом икры и бедра, нежно касается промежности, смывая кровь, что появилась впервые. Девочка изо всех сил старается прогнать плохие мысли, сосредоточиться на песне, сделать все как подобает, чтобы не навлечь беду на Людей. Но все же ей тревожно. Муж ее сестры Индио Хуан сказал, что после традиционных четырех дней, которые даны ей, чтобы оправиться, он возьмет ее второй женой. Да, верно то, что в племени совсем мало мужчин, которые подходят ей как мужья, потому что мексиканцы выбивают их одного за другим, и остались в основном мальчики и старики. Но ей не хочется замуж за Индио Хуана, он не в себе, он бьет ее сестру, и она боится его безумия. Но мама говорит, что племени нужны дети, а так как она последней из девочек вошла в зрелый возраст, то она теперь стала Женщиной-в-белой-раскраске и от нее зависит все будущее Людей и она должна превозмочь свое отвращение к Индио Хуану. Девочка изо всех сил старается не думать об этом. Вода холодная, но руки сестры нежные и умелые, и, когда она закончит мыть ее тело, она вытрет ее и вымоет ее волосы корнем юкки, и расчешет их, и оденет ее в красиво расшитое бисером платье зрелости, а потом снова расчешет ее волосы. Девочка благодарна сестре за любовь и заботу, и она поднимает глаза, чтобы взглянуть ей в лицо. Но это вовсе не сестра расчесывает ее волосы, девочка не понимает, где она и в чьи глаза она смотрит. Она даже не понимает, кто она. Она больше не Женщина-в-белой-раскраске, весь ее мир исчез, исчезли и все, кого она знает, а те, кто населяет новый мир вокруг нее, – это чужие, враги. Она заточена в каком-то страшном темном помещении, и она там одна. Чтобы защититься, у нее осталось только ее древнее «я», ее глубинная дикость, память о свободе. «Дуу гхат йида. Не трогайте, меня, белоглазые, отойдите, бв-наав йува! Я искусаю вас, я убью вас! Я умру, защищая себя, не смейте прикасаться ко мне! Я искусаю вас! Я убью вас, убью. Я хочу умереть, не трогайте меня. Предупреждаю: я искусаю вас! Я убью вас, убью, отойдите, я убью вас.

Гринго просит меня сказать тебе, что он не причинит тебе вреда. Он только хочет накрыть тебя одеялом. El quiere ayudarlo. El no lo dolerá. Me entiеnde usted? Он хочет тебе помочь. Тебе не будет больно. Ты меня понимаешь?

Я скорее умру, чем позволю кому-нибудь коснуться меня. Ишксаш. Я искусаю вас. Я убью вас, не прикасайтесь ко мне. Я хочу умереть».

А теперь белоглазый накрывает ее одеялом, а она прячется под ним и поглядывает на него. Кто все эти люди? С ней говорил мальчик-мексиканец, но есть еще один, а когда яркое белое солнце вдруг вспыхивает в холодной темной норе, в которую она провалилась, и ослепляет ее, она понимает, что выпала из своего старого мира в какой-то другой, и дивится, разве она еще не мертва?

Она съеживается на холодном полу и