сын с дочерью смотрят благоговейно вытаращенными глазами на кекс с шоколадной глазурью. Кевин прибавляет скорости: хочет обогнать автобус, но впереди поворот и дорогу не видно. Кевин убирает ногу с педали и смотрит, как счастливое семейство, навечно застывшее в своем радостном ожидании, самодовольно катит дальше.

На душе у Кевина тяжко. Но он не может иначе, не может! Мать кажется ему сейчас особенно хрупкой, беззащитной и, он знает, одинокой. В то же время она воровка (возможно, поджигательница?), вечно недовольная мизантропка, склонная чудовищно все преувеличивать и способная довести любого сына до красочных фантазий о матереубийстве. Кевин вздыхает. Справа от них простирается океан. Сейчас время отлива, и широкий пляж манит к себе. Повсюду валяются желтые кудрявые водоросли — словно море проглотило их, а потом, подумав, выблевало обратно. Слева мимо Кевина и Милли проносятся здания, когда-то считавшиеся элитной недвижимостью на берегу океана: какой-то чудной паб, парикмахерская, куда мама часто ходила, пока не устроила там безобразный скандал из-за лишних трех фунтов в счете — за бальзам-кондиционер, который ей осмелились нанести без ее согласия. Кевин мог бы отмечать памятные места унижений, бурных сцен и спасательных операций по всему южному берегу, от маяка на Восточном пирсе до Брей-Хеда.

Он останавливает машину перед довольно большим, невзрачного вида особняком с пандусом для колясок, тянущимся от двойных дверей до тротуара. Оба Гогарти — один с вежливой улыбкой, другая с хмурой миной — входят в «Россдейл» в сопровождении круглолицей девушки лет двадцати с небольшим в плюшевом спортивном костюме. Пахнет здесь вовсе не противно, как можно было ожидать, а воскресным ужином — кажется, тушеной телятиной и картофелем с чесноком, хотя мама просто из упрямства ни за что это не признает.

Гостиная выглядит вполне пристойно, хотя и слегка обшарпанно. Странноватая мебель и прочая обстановка наверняка по большей части закуплена несколько десятилетий назад, но за ней, как видно, неплохо ухаживали, хоть и по старинке: красное дерево блестит и едва уловимо пахнет церковным лаком под сосну, на обивке нет заметных прорех, на ковре не видно пятен рвоты или каких-нибудь других выделений. Своеобразный набор сидячей мебели — диван в обивке английского ситца, несколько мягких кресел-качалок — выстроен в самом центре комнаты, словно тут вот-вот начнется детская игра в «музыкальные стулья». На истончившейся подушке одной из качалок вышиты слова: «Такова жизнь». На викторианской полочке над пылающим газовым камином налеплены десятки рождественских открыток: младенец Иисус в яслях, ангельский хор в небе, колядовщики, несущие благую весть, — в общем, всякая религиозная муть, от которой, Кевин знает, мама на стенку готова лезть.

— Вы, должно быть, Гогарти?

Шейла Слэттери, директор «Россдейла», которой Кевин виртуально нализывал задницу последние двенадцать-часов, с виду как раз из тех женщин, каких его мать всегда обожает: преувеличенно дружелюбная, одышливая — еще одна Веселая Джессика, только помоложе.

— Миссис Слэттери, — говорит Кевин, снимая кепку — наследство отца, который когда-то надевал ее во время официальных визитов. — Позвольте представить вам мою маму, миссис Гогарти. Мы очень благодарны за то, что вы оставили последнее место для нас, миссис Слэттери.

— Говори за себя, — обрывает мама.

Миссис Слэттери лучезарно улыбается им, словно и не заметила враждебности, и эта улыбка обнаруживает широкий промежуток между передними зубами, словно окошко в туалете, целомудренно прикрытое темной занавеской. Этот недостаток настолько очевиден и вопиющ, что Кевин подозревает: он один уже способен расположить маму к этой женщине.

— Что ж, отлично. С документами у вас все в порядке. Позвольте мне для начала показать вам вашу комнату, миссис Гогарти, хорошо?

Они поднимаются на лифте на третий этаж и идут дальше по опрятному коридору.

— Ну вот, — говорит миссис Слэттери. — Вот вы и на месте.

Кевин, миссис Слэттери и Милли стоят на пороге маленькой комнатки персикового цвета. Она разделена на две части тканевой занавеской, подвешенной на крючках к металлической стойке в форме полумесяца. Справа — пустая двуспальная больничная койка, скромный комодик, прикроватная тумбочка с лампой для чтения и Библия.

— Это мне ни к чему, — говорит мама и отпихивает книгу — возможно, толчок выходит сильнее, чем ей хотелось, а возможно, и нет, но Библия летит на кафельный пол.

— Мама!

Кевин поднимает книгу и кладет ее обратно на тумбочку.

— Не беспокойтесь, — говорит миссис Слэттери, хотя Кевин видит, что такая агрессия удивила ее и заставила взглянуть на его мать другими глазами, явно не восторженными: разочарование, видимо, неизбежное, но он надеялся, что это произойдет хотя бы после того, как он вернется в машину. Он ужасно боится, что администрация передумает. Скажут: «Мы ошиблись! Забирайте ее немедленно!»

— Я хотела бы вас кое с кем познакомить, — говорит миссис Слэттери и отдергивает занавеску. За ней, к изумлению Кевина и его матери, лежит маленькая, сморщенная, спящая, а может, уже впавшая в кому, почти совершенно лысая женщина, на вид лет под девяносто. Кто-то заботливо укрыл беднягу выцветшим стеганым одеялом цвета слоновой тети Под ним она напоминает Кевину детскую куклу из прошлых веков.

— Это миссис Джеймсон, — говорит миссис Слэттери. — Ваша новая соседка.

28

Всю следующую неделю, время от времени — обычно по утрам, — миссис Джеймсон устремляет свои пустые молочно-белые глаза, напоминающие недожаренные яичные белки, на уставившуюся на нее в нетерпеливом ожидании соседку.

— Доброе утро! — однажды жизнерадостно приветствует ее Милли. — Или правильнее сказать — добрый день? По-моему, вы спите с самого вторника. Я уже спрашивала кого-то из сиделок: моя соседка, случайно, не в спячку залегла, как медведица? Такого крепкого сна я еще ни у кого не видела. — Милли на секунду умолкает, чтобы перевести дыхание, и с любопытством вглядывается в лицо этой безжизненной фигуры. Как знать, забавляет ее этот разговор, или раздражает, или она просто как раз сейчас наполняет баллон своего катетера.

Если описывать обитателей «Россдейла» в терминах бизнеса, то миссис Джеймсон следует отнести к индивидуальным предпринимателям. Пока еще ни одному человеку на свете не пришло в голову хотя бы послать ей открытку. Телефон у нее никогда не звонит, посетители к ней не ходят. Она совершенно одинока. Конечно, сама Милли тоже не бог весть какой конгломерат. Фирма Гогарти не слишком балует ее вниманием и заботой. С Кевином Милли почти не разговаривает, что делает его торопливые нервные визиты (можно подумать, у него куча важных дел, ведь он сейчас без работы) сущим мучением. Большую часть времени он или просит о чем-нибудь сиделок — раздвииуть шторы, вытереть прикроватный столик. — или болтает с молоденькими медсестрами (некоторые