а леди одухотворяла изысканной красотой все, к чему бы ни прикасалась. К тому же они привезли с континента множество редких вещей (редких для той части Англии): резные украшения, изумительные распятия и картины. Немаловажно и то, что в Болендской впадине лéса было предостаточно, и огонь в огромных каминах, которые исстари топили бревнами, весело плясал в полутемных комнатах древнего замка, повсюду создавая атмосферу домашнего уюта.

К чему я рассказываю все это? Ведь мне, в сущности, нет никакого дела до сквайра и мадам Старки; и все же я медлю, отвлекаюсь на них, словно оттягиваю минуту, когда пора будет перейти к тем людям, чья судьба так причудливо связана с моей. Напомню вам, что мадам родилась в Ирландии и та женщина, которая на руках внесла ее в ланкаширский дом ее мужа, когда-то была ее няней. За вычетом короткого периода замужества Бриджет Фицджеральд не покидала свою воспитанницу. Семейная жизнь у нее не сложилась. Муж ее – родовитый, не чета ей самой – умер, не оставив ей даже той малости, какой она располагала до брака. У нее была дочь – та самая юная красавица, что въехала в усадьбу Старки на горе из господских пожитков. Когда Бриджет Фицджеральд овдовела, мадам Старки вновь приняла ее к себе в услужение. С тех пор Бриджет с дочкой повсюду следовала за «госпожой» – и в Сен-Жермен, и в Антверпен, и вот теперь в ее ланкаширский дом. Сразу по прибытии сквайр поселил Бриджет в одном из близлежащих коттеджей и сам принялся обустраивать его едва ли не с большим рвением, чем собственный дом, хотя коттедж служил ей жилищем скорее номинально: она почти все время проводила в доме своей воспитанницы. Впрочем, от одного дома до другого, если идти через лес напрямик, было рукой подать. Ее дочь Мэри сновала туда-сюда, когда ей заблагорассудится. Мадам была привязана к ним обеим, и они имели большое влияние на нее, а через нее и на ее супруга. Бриджет и Мэри ни в чем не знали отказа. Окрестные жители относились к ним скорее хорошо, чем плохо: несмотря на буйный нрав, мать и дочь были отзывчивы и не мелочны. Однако домашние слуги смотрели на них с опаской, понимая, что они негласно распоряжаются всем и вся в усадьбе. Сквайр совершенно утратил интерес к мирским делам; мадам была слишком мягка, уступчива и добросердечна. Супруги нежно любили друг друга и своего маленького сына, но старались не обременять себя решением насущных вопросов, и вследствие этого Бриджет обрела поистине деспотическую власть. Но если все прочие безропотно подчинились ее «искусству власти» и «приказаний волшебству»[14], то ее собственная дочь нередко бунтовала. Они с матерью были слеплены из одного теста – ни та ни другая не желала уступить. Между ними постоянно вспыхивали бурные ссоры, сменявшиеся столь же бурными примирениями. Иной раз обе доходили в своем неистовстве до того, что готовы были схватиться за нож. В другое же время каждая – в особенности Бриджет – не раздумывая отдала бы за другую свою жизнь. Навряд ли Мэри понимала, насколько сильна и глубока любовь матери, иначе не поддалась бы крамольной мысли, что дома ей все постыло, и не стала бы умолять госпожу подыскать ей место горничной на Европейском континенте, столь памятном ее сердцу по счастливейшим отроческим годам. Как это свойственно молодости, она думала, что жизнь будет длиться вечно и ничего страшного нет в том, чтобы побыть года два или три вдали от матери (у которой не было ни единой родной души на свете, кроме нее). Бриджет смотрела на это иначе, но из гордости ничем не выдала своих чувств. Если дочке угодно оставить ее, что ж – пусть едет. Говорят, Бриджет за два месяца состарилась лет на десять. Она вбила себе в голову, будто бы Мэри мечтает уехать подальше от нее. А Мэри просто хотелось на время упорхнуть в другие края, переменить обстановку, и она была бы рада, если бы мать поехала с ней. Более того, когда мадам нашла-таки ей место за границей у одной знатной дамы и подошел день расставания, Мэри бросилась матери на шею и, обливаясь слезами, заявила, что не оставит ее. Бриджет сама разомкнула дочкины руки и с непроницаемым лицом, не проронив ни единой слезы, велела ей не отступать от данного слова и идти своей дорогой в большой мир. И Мэри уехала – горько рыдая и непрестанно оглядываясь назад. Бриджет стояла недвижимая, как изваяние – как сама смерть: казалось, она разучилась дышать и никогда не смежит каменных век. Потом она вернулась в свой коттедж, заперла изнутри дверь и придвинула к ней тяжелую дубовую скамью с высокой спинкой и вместительным сундуком под сиденьем. Она села и застыла в оцепенении. Невидящими глазами смотрела она на серый пепел в потухшем очаге, не внемля ласковым речам своей госпожи, умолявшей впустить ее и позволить ей утешить свою бедную старую няню. Ко всему безучастная, не в силах пошевелиться, Бриджет просидела более двадцати часов кряду, пока мадам не явилась к ней в третий раз по заснеженной тропинке, что вела в коттедж из господского дома, и не принесла с собой щенка спаниеля – Мэриного любимца, который ночь напролет скулил, и плакал, и тыкался во все углы в поисках своей пропавшей хозяйки. Об этом мадам со слезами на глазах поведала через запертую дверь; она не могла не плакать при виде душераздирающей картины материнского горя, столь несокрушимого, неизбывного, неподвластного бегу дней. Несчастный щенок у нее на руках, дрожа от холода, снова завел свою жалобную песню. И в груди у Бриджет что-то дрогнуло, она впервые слабо шевельнулась – и прислушалась. Вот опять: тот же тоненький протяжный вой. Она сразу догадалась, что это плач по ее дочери, и ее сердце, не раскрывшееся навстречу обожаемой воспитаннице и госпоже, отворилось навстречу бессловесному существу, которое успела полюбить ее Мэри. Бриджет отперла дверь и забрала у мадам щенка. Мадам вошла к ней, поцеловала и приласкала свою убитую горем нянюшку, хотя та была по-прежнему безучастна и к ней, и ко всему на свете. Отослав сына – мастера Патрика – назад в усадьбу, где, как она знала, его и без нее согреют и накормят, добрейшая леди осталась со своей старой няней до утра. Наутро сквайр доставил в коттедж великолепную иностранную картину – образ Богоматери Святого Сердца[15], если воспользоваться папистским названием: изображение Божьей Матери с вонзенными в сердце