на юг до этих самых мест, башня как раз и служила всем Старки единственным домом и что только с воцарением Стюартов, когда над имуществом местных лордов перестала нависать ежечасная опасность, тогдашние хозяева пристроили по периметру нижней части донжона двухэтажное здание. Со стороны южного склона к дому примыкает большой сад, разбитый уже при мне. Но когда я впервые попал сюда, единственным клочком ухоженной земли был огород при ферме. Из окон гостиной нам случалось видеть лесных оленей: не будь животные так пугливы, могли бы ощипывать ветки прямо под окнами. Усадьба Старки стоит на высоком выступе, который наподобие полуострова выдается вперед из линии крутых холмов, обрамляющих Болендскую впадину. Холмы здесь каменистые, с лысыми вершинами; внизу они одеты в густое мелколесье и утопают в зеленых коврах папоротника, над которыми тут и там высятся серые от древности деревья-исполины, воздевающие к небу, словно в немом проклятии, свои жуткие белесые ветви. Деревья эти, как мне сказывали, дошли до нас с эпохи Гептархии[13], когда все склоны были покрыты лесом, и уже в те стародавние времена считались местной достопримечательностью. Стоит ли удивляться тому, что их беззащитные верхушки не обрастают листвой, а мертвая кора от дряхлости высохла и отслоилась.

Неподалеку от господского дома располагались невзрачные хижины, или «коттеджи», построенные, вероятно, в одно время с донжоном для тех, кто искал защиты у лендлорда, вверяя ему свою (а заодно и своей семьи, и своей домашней скотины и птицы) жизнь и судьбу. За минувшие века некоторые из коттеджей почти полностью разрушились. А между тем их диковинная конструкция достойна отдельного упоминания. Ее основой служили пары крепких столбов, изогнутых навстречу друг другу: нижним концом столбы были врыты в землю, а верхним скреплены между собой, образуя ряд арок, так что все сооружение напоминало по форме огромную цыганскую кибитку. Стены складывали из чего попало: глина, камни, прутья, мусор, известь – все шло в дело, лишь бы как-нибудь заслониться от непогоды. В центре примитивного строения помещался открытый очаг, никакой трубы не было в помине – дым выходил через отверстие в крыше. Словом, более убогого жилища не сыскать ни в шотландских горах, ни в ирландском захолустье.

В начале нынешнего века владельцем усадьбы был мистер Патрик Бирн Старки. Его род хранил фанатичную приверженность Римско-католической церкви, и брак с протестантами почитался грехом, даже если жених или невеста согласились бы перейти в папскую веру. Отец мистера Патрика Старки принял участие в ирландской кампании Якова II, в результате которой английский монарх потерпел сокрушительное поражение, а Старки влюбился в красавицу-ирландку – некую Бирн, такую же поборницу истинной веры и Стюартов, как и он сам. Ему пришлось спасаться во Франции, но он вскоре вернулся в Ирландию, женился на ней и увез ее в Сен-Жермен, ко двору изгнанного короля. Однако легкомысленные повесы из окружения Якова стали позволять себе вольности в отношении его прекрасной жены; он не стерпел и уехал с нею в Антверпен, а оттуда еще через несколько лет без лишнего шума возвратился в свое ланкаширское имение – добрые соседи замолвили за него словечко перед новой властью, и его якобитство сошло ему с рук. В душе он остался ревностным католиком, апологетом Стюартов и божественного права королей. Однако если сам он, под влиянием своих религиозных воззрений, вел жизнь полуаскета, то поведение его компатриотов в Сен-Жермене оставляло желать много лучшего, на взгляд строгого моралиста. И храня в душе верность тому, кого более не мог почитать, Старки постепенно проникся уважением к честности и добродетели того, кого всегда считал узурпатором. С таким прошлым и такими взглядами о новой карьере нечего было и думать: правительство короля Вильгельма не нуждалось в нем. Итак, он вернулся – растратив свои иллюзии и свое состояние – в отчий дом, который пришел в страшный упадок за все то время, покуда хозяин примерял на себя роли придворного, солдата и политического эмигранта.

Дорога через Болендскую впадину представляла собою по сути тележную колею; на ближних подступах к замку их путь лежал через пашню и сильно запущенный олений парк. «Мадам», как звали миссис Старки деревенские жители, ехала верхом позади мужа, держась изящной ручкой за его кожаный ремень. Их маленький сын (будущий сквайр Патрик Бирн Старки) сидел на пони под неусыпным приглядом шагавшего рядом слуги. Следом за ними, опираясь на телегу с поклажей, энергичной и твердой походкой шла немолодая женщина; а на вершине горы из сундуков и прочего скарба, бесстрашно балансируя всякий раз, когда телега подпрыгивала и кренилась на разбитой осенней колее, восседала девушка несказанной красоты. Ее голову и плечи покрывала черная кружевная накидка, сделанная, вероятно, в Антверпене, но больше похожая на испанскую мантилью, что придавало ее облику экзотический оттенок; недаром старик-крестьянин, много лет спустя описавший мне прибытие семейства Старки в свои пенаты, говорил, что местный люд принял ее за чужестранку. Завершали процессию господские собаки с мальчиком-псарем. Господа ехали молча, без улыбки оглядывая людей, сбежавшихся поклониться «настоящему сквайру», которого все «заждались», а люди смотрели на вновь прибывших как на невидаль, робея от звука иностранных слов, коими те по необходимости изредка обменивались. Одного молодого ротозея сквайр позвал с собой помочь с разгрузкой, и парень сопроводил их в усадьбу. Дальнейшее нам известно из его рассказа. Едва леди спустилась с лошади, к ней подошла та женщина, о которой я упомянул, – та, что, в отличие от других, проделала весь путь на своих ногах: она подхватила мадам Старки на руки (леди была маленькая и хрупкая) и перенесла через порог в мужнин дом; при этом женщина торжественно – и с большим чувством – произносила какое-то чуднóе благословение. Сквайр не вмешивался, только сдержанно улыбался, но, услышав слова благословения, снял украшенную перьями шляпу и склонил голову. Девушка в черной мантилье тотчас прошла в темный холл и поцеловала госпоже руку. Это все, что парень сумел поведать своим землякам, обступившим его по возвращении: крестьяне жадно ловили каждую подробность и допытывались, сколько ему перепало от сквайра за труды.

По моим сведениям, сквайр застал свой дом в самом плачевном состоянии. И хотя массивные серые стены были все еще крепки, внутренние покои годами использовались для разных хозяйственных нужд. Большая гостиная превратилась в амбар; парадный зал, украшенный дорогими шпалерами, – в склад шерсти и так далее. Но мало-помалу дом привели в порядок. За неимением денег на новую обстановку сквайр и его жена сумели наилучшим образом распорядиться старой, проявив изрядный талант. Сквайр недурно владел плотницким ремеслом,