чувств энтузиастов заставлял выделять опиаты и новых постояльцев советского ампира, повторяющих в расщелинах коридорчиков, буфетиков и тупичков пластический рисунок всех пьес соцреализма одновременно. Ободрав кожу в театральной пемзе, огр с Амазонеттой выбрались на галёрку, в техническую комнату под сталинским шпилем с метеогербом, где стали костенеть, как сталактиты, обдаваемые насыщенными чувствами камелий из номеров на нижних этажах, столь полно отдавшихся им, что от самих камелий осталась лишь цветочная выпарка. Под экзотичным именем скрывалась огородная роза, большая и довольно перезрелая, похожая на махровый, опиумный мак. В люминисцентном пандемониуме, преломленном сотовыми перегородками, розовело главное действующее лицо, занимая все сценические пространства. Такие цветы, вероятно, падают из уст влюблённого, когда тот, опьяняясь какой-то особой, носится над безвидною и парною землёю. Это невнятные существа, едва схваченное дыхание, но в каждой их клеточке томятся жизнь и вдохновение. Роза была вдохнута в сковывающий мир, но постоялый двор теперь трепетал спектаклем в один тембр с её внутренним опьянением и оковы стали зыбки, и цветок стал расти, впитывая актёрские опиаты и прорывая мирские меры. Так росла бы цветочная, но не мясная Ева. Оковавшая единственный плод сердечный. Вдохновение, внутренней розой наполнявшее её, измельчало розовыми приливчиками по потомкам. Им кажется, что они вертят мир, а на самом деле это они вертятся в наслаждающихся пищеводах, облепивших их тонкою людскою кожей, под которой каждый изгиб или морщинка оставляют невидимые ранки и насечки. Потомок высекается из прошлого. Его бередит любая поза. Выносит к той или иной из старых ран розовый приливчик. Этот остаток ангельского дыхания — вдохновение для ненасытно влюблённого, резцами мясорубки облепляющего тебя своим пищеводом — твоей кожей, чтобы стать вздыбленным небожителем-вегетарианцем. Подобным розовой кариатиде, которая устремлялась сейчас со сцены во все стороны, вскоре поднялась душистой плотью к сомлевшим на верхнем ярусе Черенковой с огром и упёрлась лепестками в фонарные балки. Сталинский ампир затрещал! как грим на великом актёре. Посыпался щебень натуральных опиатов, захрустел на розовых лепестках. Заизвесткованные страсти внедрялись в цветок, обознавшись, роза цепко обнимала огра, слепо втравливала в неизвестные ему самому ранки переполнявшие её чужие страсти. Их владельцы, наверно, сами процарапали на огре эти будущие убежища, когда соприкасались с ним в случайной московской распутице. Неуёмные розовые лепестки скрыли Черенкову, пандемониум сморщивался, оползти по ним вниз, к первоснежным московским припухлостям. Однако зыбкие лепестковые объятия, удерживавшие огра над сморщенным холмиком, постепенно слабели, распираемые внедрёнными актёрскими чувствами постояльцев гостиницы Ленинградская и их воспоминаниями, которые устремлялись испещрять породивший их ландшафт, а не слабые отметины его на огровом теле. Но плоти одной розы на всю Москву было мало, и поэтому она развеялась тончайшими прожилками сквозняков, подправляющих городскую архитектуру едва ощутимыми розовыми помарками. Холодные архитектурные угловатости становились заветными, московскими, розовеющими уголками.

Развеялась роза, и в метельного огра ткнулась дуля-голубица, мерцавший холмик с отвердевшим, как щуплый клювик, розовым черешком, напоминавшим язык саламандры в остывающей шаровой молнии, да остаток розового ветерка запутался в черенковской грядке, укрывшей огра, бессильного найти тепло в розовом штришке мучительного «спасибо» за застёгнутую доверчивую кофточку. Парочка стояла на строительном балкончике на вершине шпиля, сталинской высотки внизу не было видно, в венчавшем шпиль гербе была одна из метеорологических комнаток, в которых племя небесных канатоходцев занималось любовью, а огр в очочках проводил свои эксперименты.

Его не расстреляли в 53-м, в бункере для этого мероприятия был тайный, ведомый одному огру, выход, дураки, при нём приговоры исполняли в присудебном подвале через полчаса после вынесения, и он укрылся не в подполье, а там, где его никто не искал, в городе канатоходцев над Москвой. Это были беглые (с его помощью из его ведомства) зеки, обученные в цирке Робсона. Они, несколько десятилетий жившие почти без одежд при свете солнца и звёзд, могли питаться их энергией через пигментированную кожу. Огр передвигался в подвесной люльке между метеошарами на сталинских высотках, не старел, недаром не расстрелял главную колдунью-геронтологиню из сионистского комитета, и со временем устроился портье в гостинице "Ленинградская". Его интересовало бессмертие. Робсон прислал ему из Южной Мангазеи полусироту-интернатку Черенкову. Кремниевая девочка с раздвоенным копчиком сохраняла человеческий вид в своём ведьмином городе, где её ионизировали бомелиевы сталагмиты с окружных хребтов Тау, в Москве же Черенкова, уже сомлевшая после трёхдневного поезда, вот-вот должна была стать бессмертным подземным червем. Её копчик надо было активировать другим, античным способом. Ночью сонную девственницу спустили из царства канатоходцев на Лубянскую площадь к железному Пану. В чугунные недра рыцаря революции с пламенным наганом била термальная струя из бомелиевого источника, оплодотворяя затем тюльпаны даже на декабрьском бульваре, разогретом пенистым стоком. Когда не отошедшая ещё от клофелина Черенкова ехала в люльке по своей канатной дороге, сквозь тяжёлую дрёму она видела, как впереди постовой-держиморда в клубах смога заворачивал движение вокруг своего постамента и было непонятно, то ли он сам яростно вращался, то ли навинчивал на себя медные мышцы уползавших в полон за солнцем горынычей. Последние троллейбусы и прочий налипший сор странствий держиморда отбрасывал в сторону, презрительно отмахнул буквенным «А» и «П», номерное движение утягивая в воронку метро червивой Москвы. Свёртыши чёрного пути разъярёнными рельсами убойно распрастывались в московском подбрюшье, чтобы вынырнуть личиночными уколами в людские обличья замаскировать червивые уды от глаз влюблённых. И влюблены? И вы небожитель. Оставшийся без места на упоительной пирушке, с которой была одёрнута скатерть с застольем и живьём, свёрнута в разъярённую кишку, в чёрном безнебесье пузырящуюся якорьками торсов в желании вцепиться в земляной окорок, воспомнить былые услады, даром что вместо амброзии и небесных упоений московская земля и человечина.

***

"Так ты не девушка?"

Покраснела, "Уверяю тебя!" — У Черенковой было лёгкое дыхание, как положено бунинской героине, когда она, выбежав из запыхавшегося института, бросалась в Яна свежими снежками, падала в белое одеяло, оставляя сюжетные (ни стыда ни совести) выемки в пьяном снегу перед проходной, походившие на вытянутое во владимирский тракт чередованье тёплых-холодных мест у недавней танцевальной партнёрши, возможной любимой, у которой из глубины точно прощупывался хитроумный суккубий термос, не редкость (как когда-то знал влюблённый в янову бабку мёртвый немец Шибе) у замужних румынок, готовивших брынзу из мужского взятка.

"Человеческую девственность я сохранила, а вот демоническое целомудрие — после валютного трипа в "Ленинрадскую" — утеряла. Ха-ха. Амазонетта — моя интернатская кличка.

***

1 мартобря, 19..

Сны — древесные кольца. От каждого — веточка. Листья — человечья кожа.