Вдруг нестабильные душа и плоть замрут, прошитые стремительной стёжкой ослепительных пяток свежей утренней работницы, Пипы с Кленового, она полунно спешит на Плешку, запахнет разряжающим озоном, туманная хватка ослабнет, высвобождая всех увязших, душа воспрянет плоть затрепещет, через минуту откуда-то из небесной подворотни раздастся стаккато опрокинутых в экстазе ведер и размазавшийся случайный мимоход будет смыт со всех холодных камней, не оставив там после себя даже разбухшего следа, как полагалось бы неудачному эскизу на слишком влажной акварели. Испустив устричный писк, дир-уар, прохожий в сильно размягченном состоянии будет втянут — хыч! — городским стоком на службу сторожа метро. Или отрыгнут — рюрк! — ещё где-нибудь. Но что- то всегда остаётся в подвернувшейся раковинке, влажном устьице. Запищит в голос дальнейших повестей. Писк девственной устрицы улавливала мамка Пипа, как летучая мышь ультразвук. Если он попадёт наверх, в царство канатоходцев, то, новорожденный в несмываемое водой измерение, будет звучать всё громче, в образовавшейся промоине солнечный луч, проясняя головку, мягко ускользнёт из судорожного сжатия, младенец, усыновлённый тенью царства грозного, с посохом молний, глотнёт серого дождевого воздуха и замолчит, снова загремят вёдра и упомянутая лунная работница пророкочет на жаркие упрёки, что намаялась. Холодным платьем промокаю, вяжу городской туман, серый остаток пасхальных, сорока сороков красок Москвы не отмыть! Здесь и цвета и времена обесцветились, испитые царством червей, расползшимся лжерюриковым тщанием! Оно сжимается в мягкую и блудную прослойку, вроде червячных рессор московских одиночеств. Что раздвигают дыры, нарушая органическое строение Земли, и прокусывают спящим людям кожу — откладывают личинки, постепенно переедающие изнутри, пока в глубине зрачков не забелеет личиночная масса, лопнет пересохшая кожа и бесформенные людоуды переползут под диван.

Поэтому мамка Пипа, чёрная моль, летучая мышь, с помощью подначальных девиц с Кленового и высматривала детдомовок, особых, в которых ей слышался девственный, устричный писк. Она покупала их у безносого Сёги в его вагонном притоне на запасных путях товарной станции и перепродавала в полубессознательном, от клея БФ, состоянии очкастому портье в гостинице Ленинградская. Дурман, впрочем, был нужен не только для облегчения передачи послушного, безвольного товара. Пипа всегда лезла за уши разваренных, томных девочек. У тех надышавшихся, у кого там проступала покрасневшая жаберная складка, был рудимент и внизу позвоночника. Это случалось редко и стоило дорого. Портье отвозил таких, с раздвоенным копчиком, на самый верх гостиницы, и они никогда не возвращались.

Но ту, с косичками, попавшуюся ей на перроне в сопровождении загорелой чернушки с южного поезда, перехватил лысоватый потный тип в потёртом костюме. Держась поодаль, Пипа проследовала за ними до стеклянных дверей привокзального ресторана, откуда следила как козёл заказывал косичкам сок манго в банке. Затем он достал из кармана пиджака мятый кулёк. Устрица с косичками высыпала на ладонь пару каштанинок, редкость для Москвы. Со времён летних, пионеркой, турпоездок Пипа знала, что так можно ненароком целый южный город с собою захватить, впавший в детство. Смялись скалы-здания, понежнели, завязью слиплись, а время корочкой застарело. Но когда припечёт, расправятся скалы и город, источатся ароматом сквозь трещинку. Каштановое узнавание. А вернёшься откуда уехал — без этой ароматной архитектуры незнакомое голое нагромождение найдёшь и речка не горным потоком, а лимфой будет сочиться, до тех пор, пока кто-то элегантно не чмокнет тебя в перчатку липкой почкой, оказавшись знакомой скамейкой в чеховском саду, и когда будешь вкушать терпкую липучку, полопаются и соседние, клейкой чехардой успевая удержать летучие кусочки растерянных фасадов, подмигивающих, чтобы поддержать знакомство. А если некого чмокнуть, древесный пыл порастёт вот такими самопоцелуйными катышами. Пипа вздохнула. Над девчонкой с косицами в воздухе едва держалась ароматными линиями пастельная архитектура, сокрушаясь вокзальным сквозняком, а незнакомый вкус и вовсе лишил её сооружения малейшей опоры, которая двумя чешуйками обвалилась на девичьи колени. Пипа поскучнела. Иногда самые достоверные чувства приводят к руинам. Зато игра чувствами руины прекрасно консервирует. Тут её взгляд пересёкся со внимательным взглядом чернушки, та сделала Пипе знак. Через несколько минут Азеб встретилась с мамкой в пахнущей хлоркой туалетной комнате. — Я о тебе от Робсона знаю, — сказала эфиопка. — Целка эта интернатская, Амазонетта, уже третий день как осоловела, сразу как мы в поезде поехали, надо торопиться. Да ещё у нас и деньги кончились. У тебя есть клофелин? Пипа кивнула. — Когда они одуреют, болвана я в зал ожидания оттащу, а ты Амазонетту в Ленинградскую доставишь.

Фиолетовые вокзальные сквозняки встрепенулись, рыбками потыкались в оконное стекло вслед промелькнувшему эфиопскому забулдыге, выдернув свои стеснявшие Пипу во всех позах и карманах хвостики вместе с двумя проездными билетами на спектакль «Дама с камелиями». Ещё через полчаса, чтобы куда-нибудь попасть, придётся бежать на лыжах по этому туману.

Помертвевшие кончики волос Амазонетты Черенковой во что-то впутывались коготками и липли в почтовой мгле. Пришлось на вокзальном пороге оборвать наиболее испорченные, которые запрыгали на ветру тощими чёртиками. Цеплялись к взлётам хлама, струнам воздуха, к троллейбусным проводам, напряжёнными змеями-горынычами несшимся к горизонту, где укрылось от них солнце. Напряжение от погони они сразу же вбили несколькими разрядами в прилипших чёртиков, раздув их мертвенно-синими пузырями. Синие пузыри гудели, пустырями вихляли вокруг проводов, черпая зазевавшихся пассажиров. Попав на Плешке в один из них, троллейбус "П", уловистая мамка и сонная девушка сразу обмякли, ошеломлённые гальваническим гулом, который, казалось, ленился уходить во внешнее пространство и увязал в салоне, в пассажирах, в одежде, делая её ватной и рыхлой. "Это специально делается", — подумала Пипа, пытаясь удержать на себе расползающиеся во все стороны обрывки, — "чтобы голенькими и незащищёнными разварить для Молоха". По тощим бокам троллейбуса криво текли уличные слёзы, с амёбами жёлтых абажуров и гераниевой поволокой. Затылок водителя напряжённо гудел. К Ленинградской площади подъезжал кусок иного света с выхваченными оттуда эвридиками.

Пипа облегчённо вздохнула, когда змеиные спазмы тумана выжали их, наконец, из троллейбуса к уходившей за облака гостинице Ленинградской, обломку пандемониума в коринфских листочках, заброшенному в киммерийскую страну. Она немного понаблюдала за всё более деревенеющим лицом склеенной и отклофелиненной девственницы. Портье в очочках передал мамке серебреники и вошёл с сомнамбулой внутрь. Отель походил на законсервированный в белом хлороформе кусок древнего амфитеатра. Перегородки его сот состояли из многолетних наслоений вдохновляющих веществ, натуральных опиатов, вырабатываемых командированными от встреч с гостиничными камелиями и от Госпланов строительства коммунизма. Этот известковый слепок