маму твою, которая такого парня вырастила? На мальчишек этих родных в палатах? Что, они бы к нам не пришли, если бы их отправили? Да они бы побежали нас спасать!

– Мы же не знаем, что тогда происходило в кабинетах разных, – спокойно сказала ему Зоя Ивановна. – Мы видим, что сейчас в палатах этих происходит, да в перевязочных. Сколько боли там, сколько страданий.

– Столько мужества, – добавила Татьяна Александровна.

– Наш народ сильный, многое может выдержать, – тихонько продолжила Антонина Николаевна. – Конечно, вот так по-женски, как нам хотелось прислониться к кому-то! Страшно-то ведь как было, вначале особенно. Но всегда была вера, что, если совсем беда, совсем край, Россия не позволит нас убить. Мы же этой верой только и жили.

– Да, мы жили только верой, – согласилась Маша. – Иначе бы чокнулись тут все коллективно.

– И вообще, что сейчас об этом говорить… – тяжело махнула рукой Зоя Ивановна. – Что было, то прошло… Нам сейчас всем перетерпеть надо, дожить до победы. Какой кровью теперь всем воевать-то приходится…

– Скажите, а ненависть к украинцам… – начал Кирилл и сразу осекся, смущенно взглянув на Антонину Николаевну. – Ну, я имею в виду… к той стороне… Она есть?

Старенькая медсестра лукаво на него посмотрела и беззвучно рассмеялась.

– Да по-разному бывает, – устало пожала плечами Маша.

– Я не знаю, ненависть это или нет? – вздохнула Зоя Ивановна. – Отвращение, наверное. И усталость. Знаешь, вот вначале было очень больно. Когда еще было ощущение, что нас убивают свои. Долго оно было. А как пришло осознание, что они уже не свои, а чужие, как мы внутри себя это отпустили, так почти и безразлично стало… Просто хочется, чтобы после войны мы взяли и, если там что-то останется от этой безумной страны, бетонной стеной от нее оградились… Чтобы не видеть и не слышать. Слишком много боли они нам принесли.

– Кирилл, любому, кто потерял ребенка, кто потерял самое дорогое в жизни, простить их… Это почти невозможно, – тихо ответила Татьяна Александровна. – Забыть невозможно. Но во время такой гражданской войны ненавидеть противника… Знаешь, это нерационально. Даже если противник страшнее, чем зверь.

– Почему? – не понял Кирилл.

– А это все равно что ненавидеть часть себя. В каждом человеке идет война – всего, что в нас заложено доброго, разумного – с нашим же внутренним злом. И зло часто побеждает, так устроен человек. Хотя начинается все, кажется, с малого: с зависти, жадности, неблагодарности, равнодушия… Понимаешь, о чем я?

– Ну да, – неуверенно произнес Кирилл.

– Мы на них смотрим с ужасом, да, но сейчас мне кажется: многое, что мы в них видим – самое гадкое, самое глупое, – все это и у нас тоже могло быть, – задумчиво продолжила Татьяна Александровна. – Это такая страшная возможность увидеть со стороны самое худшее, что с тобой может произойти…

– Все равно, вот так умом даже и не понять, за что они нас так ненавидят, – чуть слышно произнес парень.

– Кирилл, они… – тяжело вздохнула Зоя Ивановна, положив уставшие руки на колени. – Они себя ненавидят! Сами себя. Просто они этого не понимают.

– А у вас… там… остались родные? – стесняясь, спросил он Антонину Николаевну.

– Остались, да только родными быть перестали, – ответила старенькая медсестра. – Родные мои – вот, рядом сидят! А больно-то, конечно, до сих пор. Знаешь, какое у меня детство было? – с грустью улыбнулась она. – Хоть послевоенное, голодное, и отец вернулся раненый, после войны почти и не пожил, бедный. А все равно столько счастья там было, сколько света. И все убито. Брат там живет, сестры двоюродные. А они мне страшнее немцев. Головой-то понимаю, что это конец, ничего уже не поправить. Мертвые они люди, душа у них умерла. Понимаю. А сердцем отпустить не могу.

– Катюша, что с тобой? Тебе плохо? – испугалась Татьяна Александровна, увидев выражение ее лица.

– Нет-нет, все в порядке. Вино давно не пила. Голова куда-то поехала, – почти не обманула ее Катя.

– Ну тогда поезжай и ты, вслед за головой, – решила она. – Сейчас такси тебе вызову!

– Нет, не хочу в такси. Гроза закончилась, так хорошо на улице! – запротестовала Катя. – Лучше до остановки прогуляюсь.

– Я провожу! – тут же вызвался Кирилл. – И цветы донесу!

А Маша на прощанье вдруг подошла к ней, обняла и долго-долго не отпускала.

– Ты чего? – удивленно посмотрела на нее Катя.

– Ничего, – просто и светло улыбнулась она, подставив под майское солнце, неожиданно пробившее дождевую тучу и заполнившее собою сестринскую палату, все свои бесконечные веснушки.

– Надолго приехала? – спросила Катя.

– Только на день, – замотала она рыжей головой. – С трудом вырвалась… Завтра утром на «Донецкое море»[10] поедем, к брату. Отец очень просил свозить его.

На улице было тепло, пахло сырой зеленью и прибитой к асфальту дорожной пылью. Вокруг цвели каштаны и розы, цвело все вокруг. Небо потихоньку расчищалось от туч и нигде не гремела ни гроза, ни война. Город вдруг стал похожим на себя прежнего – он был совсем уже летний, огромный и радостный.

– Как там ваш совенок? – вспомнила Катя, когда они шли вдоль парка, и редкие крупные капли с высоких деревьев падали им на голову и на плечи.

– Вырос! К нам парни со всех подразделений приезжают, чтобы с ним сфоткаться!

– Мышей ловит? – строго спросила она.

– Ловит! Ребята рассказывали, им приходилось электронику в коробках от снарядов хранить! Мыши, сволочи, там на складе все прогрызали, любую коробку. Теперь их бесстыжему царству пришел конец, у нас каждую ночь – охота!

– А охотника как назвали?

– Ланцет!

Катя рассмеялась.

– Катя, а… а правда… – заикаясь, начал Кирилл. – Правда, что твой папа был одним из первых? Ополченцев? Он был шахтером, да?

– Нет, водителем. А до этого военным.

– Украинским?

– Нет, он в советские годы служил. На Балтийском флоте. Он моряк!

– А как его позывной?

– «Капитан».

– «Капитан»? – с восхищением переспросил Кирилл. – Он был капитаном корабля, да? Или у него звание капитан?

– Нет, капитаном корабля он не успел стать. Но стал бы, конечно. Он успел только старлея получить, и тут страна развалилась. Но кортик у него есть! Все как положено!

– Катя, а он верил, что вы присоединитесь к России?

– Папа? Всегда, – убежденно ответила она. – У нас были люди, которые после Минских перестали верить, были, кто от отчаяния спились, сошли с ума, обозлились, погибли, – кивнула Катя. – Но папа – нет, он никогда не переставал верить. Хотя даже те, кто не верил, все равно говорили «большая Россия», «материковая Россия».

– Не понял, – признался Кирилл.

– Ну, я поехал в материковую Россию – то есть я поехал в Ростов,