Шрифт:
Закладка:
Так и мать Равиля однажды приехала. Кате, наверное, было лет двенадцать. Олег тогда отвез женщину на шахту, из которой однажды не суждено было вернуться ее сыну, потом показал ей терриконы. И Катя забежала за отцом в квартиру тети Дины, а эта женщина, постаревшая еще сильнее, сидела в комнате на диване и молча, в такт часов, качала головой. То ли соглашалась со своими мыслями, то ли соглашалась со своим горем. И потом, уже уезжая, тихо сама себе сказала: «А жить-то надо».
Катя запомнила эту фразу. Иногда ей казалось, что теперь и тетя Дина живет, потому что надо. Что-то в ней сломалось со смертью самой близкой ее подруги, с которой они не расставались с детского сада. У этой женщины был маленький продуктовый магазин в Донецке и единственный любимый сын, который учился в Киеве в престижном университете. Когда началась война, он каждые выходные звонил матери и желал ей сдохнуть. Она долго держалась. Одна на своей машине возила еду в разбитые голодные поселки на окраинах Донецка. Но потом все же не выдержала и выполнила пожелание сына – ушла быстро, стремительно, месяца за два. Была холодная зима, кажется, шестнадцатого года, и Катин отец помогал тете Дине с похоронами. На кладбище она сильно простыла, потом долго лечилась, с тех пор совсем располнела и еле ходила на своих тяжелых одутловатых ногах.
Сейчас тетя Дина устало сидела на кухне, положив на стол натруженные руки, и внимательно разглядывала заготовки для пирогов.
– Я, наверное, пойду? – тихо спросила ее Катя.
– Конечно, иди! – подняла голову тетя Дина, и на ее лице промелькнуло такое радостное, такое счастливое выражение, которое появлялось, только когда она видела Катю. – Чего тебе наши бабские разговоры слушать? От тоски же помереть можно! – усмехнулась она.
В коридоре, когда Катя зашнуровывала любимые стоптанные кеды, на которых уже дважды отрывалась подошва, тетя Дина почти бесшумно подсела рядом. Она, несмотря на большой вес и больные ноги, стала какой-то удивительно тихой, незаметной, словно тень.
– От Олега новостей нет? – осторожно спросила она.
– Пока нет, – ответила Катя.
– Ну ничего, – вздохнула она. – Ничего. Скоро позвонит.
– Тетя Дина, а почему вы не хотите переехать в Крым? – вдруг спросила ее Катя. – Вам же одной трудно. А у вас там брат!
– Двоюродный, – поправила тетя Дина.
– Но ведь брат… – растерянно пожала плечами Катя. – И папа говорит, что он постоянно зовет вас к себе!
– Зовет, да, – подтвердила она. – Зовет. А все равно, как я там буду? Кем я там буду? Получается: чужая женщина в чужой семье. Знаешь, как это раньше называлось? Приживалка! – с отвращением произнесла она. – Обидно же? А если, Катюша, тут квартиру продавать, там покупать… Сил на это у меня уже нет. И родилась я здесь, выросла, как уехать? Да и не в этом дело! В тебе дело…
– Во мне? – удивилась Катя.
– В тебе, – тихо повторила она. – Вот вы живете рядом, и ведь я Олега тоже жду. Я тоже, получается, человека с войны жду! Значит, и смысл в моей жизни еще есть. И ты тут живешь… И у меня как будто и дочка есть. Понимаешь? – робко спросила ее тетя Дина.
Катя молча смотрела на ее лицо – доброе, с пунцовым румянцем на щеках, совсем смущенное от собственных, произнесенных от сердца слов.
– А давайте, когда война закончится, вместе в Крым поедем? – весело предложила ей Катя. – Раз тогда не получилось?
– Да, не получилось, хулиганка ты такая! – засмеялась тетя Дина.
– И папу возьмем, – улыбнулась Катя. – Если, конечно, хорошо себя вести будет.
Кате тоже было кого вспомнить в тот день. Она спешила на встречу с одноклассниками. Саша Колесников погиб год назад в Мариуполе, как раз в эти дни. А сейчас его родители уезжали в Горловку – там у них родился внук. И они не могли с ними не попрощаться, в первую очередь с его мамой Нелли Игоревной – она преподавала у них в школе алгебру и геометрию.
Нелли Игоревна сама была как из учебника геометрии: прямоугольное лицо, острый нос, короткая мужская стрижка и всегда строгий брючный костюм. Из всех учителей она считалась самой жесткой, самой требовательной, дети боялись ее жутко, и представить, что она может сделать что-то неправильное, что-то эдакое, что не положено учительнице, было невозможно.
Но однажды она сделала. Той весной. Над школой вновь пролетел военный самолет – так низко и с таким шумом, что дети впервые испугались и полезли под парты. А она резко подошла к окну и обложила украинского летчика такими мощными, ядреными, невозможными для ее бежевого костюма и зеленого палантина русскими словами, что класс огорошенно замолчал. А потом они все вместе смеялись до слез, до истерики. И Нелли Игоревна стала им роднее.
Но на похоронах сына она снова была строгой, собранной, абсолютно достойной в своем горе. Ее мужа Катя тогда не рассмотрела, он стоял весь черный, и она даже не осмелилась поднять на него глаза.
Они с ребятами договорились встретиться у здания медицинского университета, рядом с памятником молодому Горькому. Весь класс, конечно, не собрался: кто-то воевал, а большинство просто не отпустили с работы.
Пришли Катя, Илья и Лида Селивановы, Надя Исаева – зеленоглазая тихая девушка, в школе очень замкнутая и немногословная, которая поразила весь свой бывший класс, устроившись корреспондентом на местное телевидение. Примчался на машине Антон Волощук – высоченный добрый парень с яркими веснушками и прозрачными ресницами, а оттого всегда с беззащитным выражением лица. Который, пожалуй, удивил одноклассников не меньше Нади – стал ветеринаром, хотя у него дома никогда не было даже волнистого попугайчика.
Ждали Юлю Марченкову, которая уже год как была Киреевой. И она – как всегда – опаздывала.
– Что это? – в недоумении произнес Илья.
К ним неслась Юля. После родов она пополнела, покрасила волосы в иссиня-черный цвет, и в ярком желтом свитере издалека была похожа на перекормленную синичку. А в руках у нее колыхалась какая-то огромная белая башня, вся в немыслимых алых ленточках и бантиках, обернутая в целлофан и увенчанная сверху сверкающей золотой звездой.
– Что это? – повторил Илья с ужасом, когда Юля притормозила в сантиметре от него.
– Торт, – буркнула она себе под нос,
