Шрифт:
Закладка:
Чего же недоставало Манасу, этому льву, который, едва достигнув возраста зрелости, совершил величайшее из дел земли — освободил родной народ от неволи? Многого недоставало ему для полноты счастья. Недоставало ему сына: хотя был он всего лишь несколько лет женат на Каныкей, ему казалось, что сына жаждет он всю свою жизнь. Недоставало ему покоя: хотя прогнал он чужеземцев с родной земли, душа его была постоянно настороже, ибо он знал, что коварству, жадности и силе Чингизова дома нет предела. Недоставало ему преданности: хотя народ благословлял его имя, были все же такие ханы и старейшины племен, которые затаили зависть к нему. Манас был горяч, и во имя дела своей державы случалось ему огреть плетью спину хана или бека.
Не только старые ханы, но и сыновья их, чья слава была частицей славы Манаса, говорили:
— Наши отцы и отец Манаса были товарищами, их юрты стояли рядом, рядом жевал траву их скот, а выскочка Манас вообразил, что мы и простые воины равны перед ним! Под владычеством дома Чингиза мы были ханами, хотя и в неволе. Теперь мы свободны, но звание хана для Манаса — пыль!
В особенную ярость приводил высокородных господ один приказ Манаса: каждому киргизу, будь он знатный, будь он простой, надлежало ежедневно упражняться в искусстве боя. Среди добычи, захваченной киргизами в победной битве с миллионным войском Конурбая, было не только желтое золото и белые кони, не только мечи и кольчуги, были и смертоносные ружья. Увидел Манас, что ружья — страх для врага, ибо сталь была в их сердцевине, пламя вылетало из дула, дым выходил из них гуще тумана, мушка была чудовищем, а пули — смертью. Воины Конурбая, устрашенные киргизами, не успели прийти в себя и выстрелить из этих ружей, ибо сами только недавно овладели их тайной, а Манас хотел, чтобы эту тайну постиг каждый киргиз. Он знал, что не успокоился дом Чингиза, что не примирился он с утратой киргизских земель, что предстоит еще великая битва с ханом ханов Китая и битва эта будет не на жизнь, а на смерть. И вот киргизы учились стрелять из ружей, число которых составляло более трехсот, и нередко случалось, что какой-нибудь пастух мигом овладевал тем, чему никак не мог научиться родовитый бек, и Манас при всем народе хвалил пастуха и стыдил бека, и слова Манаса были для народа источником открытого веселья, а для высокородных господ — источником тайного бешенства. Бешенство это было тем более страшным, что ханы не имели силы, ибо на стороне Манаса был весь народ и такие достославные вожди племен, как Бакай и Кошой, и такие великие богатыри, как Чубак, и Аджибай, и Сыргак, и Кокчо, и Бокмурун, сын Кокетея, и все сорок львов.
— А если к ним прибавить, — говорили недовольные ханы, — пушку Абзель, то окажется, что идти на Манаса — значит идти к собственной гибели!
Пушка Абзель была также добычей киргизов, захваченной у Конурбая, и так велика была ее сила, что ей дали имя, как живому существу. В цель попадала она за семь верст, прислуга ее насчитывала семьдесят человек. Стоило ядру вылететь из ее жерла, как земля оседала, ясный день затмевался и такой гул нарастал в воздухе, что глохли не только люди, но и дикие звери. А чугунное ядро, сверкнув пламенем, падало, пролетев семь верст, и там, где оно падало, умирало живое. И подобно тому, как тяжело было чугунное ядро, вылетавшее из груди Абзели, тяжела была злоба ханов, недовольных Манасом, но злоба эта застряла у них в груди, бессильная вырваться наружу. Манас прозорливым оком видел эту злобу, и, хотя недовольные надели на себя личину смирения, Манас угадывал их ненависть. И душа Манаса все более омрачалась; редко он теперь смеялся и даже не понимал смеха смеющихся.
Из всех этих низких смиренников самым смиренным был Кокчокез, двоюродный брат Манаса. Казалось, он раскаялся в своих предательских делах на Алтае; казалось, никогда не забудет он того, что Манас был прозван Великодушным, простив его и десять буянов Орозду; казалось, что на устах его почиет вечное благословение Манасу. Но так только казалось. А на самом деле из всех завистников Манаса был Кокчокез самым завистливым, был он самым коварным из недовольных, самым недовольным из трусливых и алчных. Когда он увидел, что Манаса ненавидят некоторые ханы и беки, а из них шестеро ненавидят с большей силой, чем остальные, Кокчокез в одну из ночей созвал в свою юрту этих шестерых, чьи имена пусть не осквернят вашего слуха, и произнес такие слова:
— Почему вы терпеливо сносите грубые окрики и удары плети Манаса? Разве он выше вас? Разве менее вы родовиты, чем он? Почему вы боитесь его?
— У него есть крепость: весь народ, — сказал первый хан.
— У него есть опора: мудрые Бакай и Кошой, — сказал второй хан.
— У него есть защита: сорок богатырей, — сказал третий хан.
— У него есть слава: он освободил землю отцов, — сказал четвертый хан.
— У него лицо вождя: оно страшно, — сказал пятый хан.
— У него ружья и пушка Абзель, — сказал шестой хан.
— Но у него есть ненавистники — их немало! — воскликнул Кокчокез. — Всех своих достоинств лишится Манас, если он станет жалким трупом!
— Кто решится убить его? Таких отчаянных среди нас нет, — сказал один из шестерых.
Тогда Кокчокез взглянул в бегающие глаза каждого и спросил:
— Что вы скажете о десяти буянах Орозду? Они мстительны, и злоба их сильна и послушна мне.
— Они глупы, — сказал один из шестерых.
Казалось, этих слов только и ждал Кокчокез. Он сказал:
— Мы поставим над ними богатыря, чей ум известен, а имя любимо народом. Этот богатырь — Урбю, прозванный Безродным. Мне рассказывали, что во время поминок по Кокетею Манас его смертельно оскорбил, ударив плетью при всех гостях. Не может быть, чтоб Урбю забыл это оскорбление. Заяц боится камыша, а мужчина — бесчестья. Манас обесчестил Урбю Безродного, и Урбю согласится убить его!
— Ты хорошо придумал, хитрый Кокчокез! — воскликнул один из шестерых.
И было решено: через три ночи собраться в одной укромной луговине, между местностью Сары-Арка и Таласом,
