в херсонских лавках вином и яствами. Весь Херсон тогда испуганно вздрагивал, слыша пьяные песни и хвалы языческим богам, раздававшиеся с чужеземных судов.

Впрочем, не все херсониты пугались нежданных пришельцев. В тавернах и на рынках фризы и даны встречали тех самых готов, о которых говорил епископ Иоанн — рослых мужей, нередко с синими или серыми глазами, со светлыми либо рыжими волосами. Явление нежданных гостей с давно забытой прародины вызывало у них жгучее любопытство, а иные, самые отчаянные из молодых готов даже просились к Херульву в хирд. Несколько десятков из них фриз взял с собой — в Городе Царей ему не помешали бы люди, знавшие греческий и вообще хоть как-то разбиравшиеся в делах империи.

На пятый день их пребывания в Херсоне в порту появился большой корабль — дромон, как его именовали сами греки, с двумя рядами весел и несколькими парусами. С корабля сошел высокий чернобородый мужчина в золоченном панцире и высоком шлеме с золотой насечкой. На поясе его свисал огромный меч в искусно украшенных ножнах. Серые глаза одобрительно вспыхнули при виде воинственных варваров.

— Я друнгарий Феофил Далласен, , — сказал он, — я сопровожу твой отряд в Константинополь и там мы решим, где он лучше всего пригодится на службе империи.

В стенах Миклагарда

— Клянусь Одином, тот гут говорил правду! Это и впрямь величайший город мира!

Произнесший это Стюрмир сейчас, как и прочие хирдманны, усиленно крутил головой по сторонам, в подтверждение своих слов. Херульв услышав это лишь снисходительно усмехнулся, стараясь не показывать, насколько он и сам поражен величием Миклагарда-Константионополя. Даже Херсон не произвел на него такого впечатления, ну а уж Дорестад или Волин и вовсе казались рыбацкими деревушками рядом с этим Городом — теперь фриз понимал, почему ромеи говорят о своей столице так, будто в целом мире нет других городов. Огромную гавань переполняли суда, — от рыбацких лодочек до огромных дромонов о двух-трех рядах весел, — так, что за лесом мачт и парусов было почти не видно берега. Когда же они все-таки пробрались сквозь это столпотворение, северянам открылись стоявшие на берегу величественные дворцы и храмы, с сиявшими на солнце золочеными куполами. А у подножия этих величественных зданий виднелось множество домов поменьше — столь многочисленных, что от них рябило в глазах.

Феофил, наблюдая как восхищенно его гость рассматривает диковины Константинополя, снисходительно усмехнулся.

— Это еще что, — сказал он, — посмотрим, что ты скажешь, когда сойдешь на берег. Я уже молчу о том, что ты увидишь во дворце.

Он стоял рядом с Херульвом, на носу дромона, рядом с огромным стрелометом — здесь они именовались баллистами и катапультами, — одним из двух, что украшали нос и корму судна. И хотя они уступали размером громоздким сооружениям, что стояли на башнях Волина, то, что боевые корабли Миклагарда оснащались подобным оружием, произвело немалое впечатление на молодого принца. Еще большей разрушительной силой, по словам греческого флотоводца, обладало странное сооружение из медных труб, размещенное на нижней палубе. Феофил говорил, что это устройство, — он называл его сифонофором — изрыгало легендарный «греческий огонь», известия о котором доходили и до севера. Правда сам фриз еще не видел, как действует это чудовищное оружие, но и без него византийский корабль производил серьезное впечатление.

Однако и северяне впечатляли греков — за время прохождения через гавань Херульв постоянно чувствовал множество испуганно-любопытных взглядов с берега и других судов. Торговцы, рыбаки, военные моряки — все хотя бы на миг бросали свои занятия, чтобы поглазеть на диковинные корабли со скалящимися с носов драконьими головами и правивших ими рослых светловолосых воинов с голубыми глазами. Феофил, судя по всему, разделял опасения своих земляков — недаром он еще в Херсоне предложил Херульву стать гостем на его корабле. Фриз согласился, хотя и понимал, что становится своего рода заложником — греки боялись, что его воины могут не удержаться, чтобы разграбить какие-то византийские владения и желали уберечься столь немудреным способом. Херульв не противился, — раз уж в Миклагард нельзя попасть иначе, — он согласен был потерпеть этот недолгий плен. Со своими людьми он виделся по время ночных стоянок на суше, а днем вновь поднимался на борт дромона. Тем более, что Феофил вел себя весьма обходительно, — неплохо знавший готский язык он с горем пополам объяснялся с фризом на гутском, — и Херульв за терпким красным вином и обильными яствами, коротал вечера, рассказывая о своих приключениях, старательно обходя самые невероятные стороны своего похода. Нечего было пугать столь гостеприимного хозяина иными подробностями — Херульв видел, что Феофила, несмотря на все его радушие, и так коробит нахождение рядом с закоренелым язычником.

В Миклагарде они несколько дней простояли в гавани: Феофил