Не стий на могили, не плачь надо мною,

Не плачь надо мною, не сипай землею,

Сама мила знаешь, що важко пид нею!

В другом варианте этой же песни прибавляется еще материальнее: тяжело сердцу и животу.

А моя могила край Дунаечку,

Ой край Дунаечку — тяжко на сердечку.

Не стий на могили, не кидай писочку,

Бо з тяжко и важко серцю й животочку.

В иной песне, очень распространенной, овдовевший отец носит на руках ребенка над могилою своей жены и взывает к ней, чтоб она встала, потому что расплакалось дитя. Умершая из-под земли отвечает: «Пусть оно плачет — оно перестанет, а мать не встанет из могилы; пусть оно плачет — оно перетерпит, а матери никогда не будет».

«Та встань, мила, та встань, дорогая,

Росплакалась дитина малая!» —

«Нехай плаче — воно перестане,

А матинка из земли не встане!

Нехай плаче — воно перебуде,

А матинки до вику не буде!»

Подобно тому в песне о чумаке, умершем во время путешествия и погребенном в зеленом буераке, мать в виде кукушки прилетает на его могилу и просит подать ей правую руку. «Я бы рад был и обе руки подать, — отвечает ей умерший, — да насыпали сырой земли — поднять не могу».

Прилетила зозуленька, та й сказала: «Куку!

Подай, сину, подай, орле, хоч правую руку». —

«Ой, рад бы я, моя мати, обидви подати,

Насипано сирии земли — не можно пидняти».

Такой способ воззрения указывает на ту отдаленную эпоху первобытного человеческого развития, когда, похоронив себе подобное существо, люди, не успевшие расширить своего мыслительного горизонта до создания более сложных и свободных образов, воображали себе умерших с признаками жизни там, где оставили их трупы, и для этого, погребая мертвых, клали с ними съестные припасы. Первобытные верования угасли, но представления, соединенные с этими верованиями, удержались и в противоположность христианским понятиям, которые мало отразились в песнях. Эти древние представления в настоящее время имеют значение как бы отрицания всякого существования после смерти и погребения, по крайней мере, так само собою показывается в некоторых песнях. В одной песне от имени умершей жены, которую муж умоляет встать, говорится: «Еще никто не видел того, чтоб умерший встал из навы».

Та ще того нихто не видав,

Щоб умерший з нави встав.

Нава, очевидно, какая-то область мертвых; но эта область не что иное, как глубина земли. Вышеприведенные слова песни показывают, что, по народному воззрению, в этой наве лежат без движения.

Любовники в своих взаимных обетах надеются жить вместе только на этом свете; о мечтаниях за гробом нет и помину: их навек разлучает заступ, лопата, дубовая хата, глубокая могила и высокая насыпь.

Вже нас не розлучать ни пип, ни громада,

Тильки нас розлучить заступ та лопата,

Заступ та лопата, дубовая хата,

Глибокая яма, висока могила!

Впрочем, народная фантазия, как известно, допускает иногда и явление умерших между живыми; самое слово нава близко с старинным словом навь — мертвец, но этот навь все-таки имел пребывание в земле (навь, из гроба исходящий); с переменою буквы н в м образовалось слово мавки — русалки, несомненно тени умерших, пугавшие живых людей, но их постоянное жилище в той же земле, почему они и называются «земляночки».

Русалочки-земляночки

На дуб лизли,

Кору гризли…

Встречаемый в песнях образ превращений в деревья и травы также не выводит умерших из земли более того, насколько корень растения остается в земле. Таким образом, все указывает, что, по древним понятиям, преимущественное и общее для всех отживших пребывание было в земле. Согласно этому представлению, земля в песнях есть последнее желанное убежище для страдания. В малорусских песнях несчастный не боится смерти и не льстит себя надеждами благополучия на том свете: он надеется на одну действительную успокоительницу — землю. К ней припадает и просит принять себя сиротка-девица, у которой земля уже приняла дорогих родителей:

Ой, дивчина плоскинь брала,

К сирий земли припадала:

«Земле моя, сиренькая,

Приняла ти отця й неньку,

Прийми мене молоденьку,

Як вишеньку зелененьку,

Як ягидку червоненьку».

В ней ищет прибежища и атаман погибшего, вероятно, в бою, военного отряда: «О, земля сырая, матушка родная! — восклицает он, припадая к земле. — Много приняла ты войска запорожского, прими и меня молодца-атамана».

Ой, ударивсь пан отаман об сирую землю:

«Земле, земле сирая, ти матуся ридная!

Приняла ти виська много запорозького:

Прийми мене отамана молоденького».

Могила в иносказательном образе выражения представляется женою или невестою погребенного. Есть чрезвычайно распространенная в разных видах песня, где козак посылает коня к родителям передать им весть о судьбе сына и приказывает ему не говорить, что он убит, а велит сказать, что он женился, взял себе в поле могилу — красную девицу.

Не кажи, коню, що я вбитий лежу,

А скажи, коню, що я оженився:

Та взяв соби дивчиноньку —

В чистим поли могилоньку.

Или:

Та взяв соби паняночку,

В чистим поли земляночку.

К этому в некоторых песнях прибавляется: она горда и пышна, ходит в зеленой одежде, не склонит головы ни перед царем, ни перед королем.

Горда та пишна в зелений сукни ходить,

Цареви, королеви голови не склонить.

Другой обычный образ могилы в виде дома или хаты. Вот везут козака с поля битвы, изрубленного, исстрелянного. Мать и сестра встречают его. Мать хочет искать целебных средств. «Зачем их искать? — говорят ей козаки. — Надобно хату строить: три доски сосновых, а четвертая кленовая, без окон, без дверей — там почивает козак-молодец».

На що, мати, лики одати?

Треба хату добувати,

Ой три доски сосновии,

А четверта клиновая,

Без виконець, без дверець,