Матросы, побросав работу, попрятались за камни. Меня схватил Дубовцев и увлёк за валун. Раздался отдалённый гром орудийного выстрела. Граната расшиблась о скалу с неприятным резким треском.

Французы наконец заметили наши приготовления и открыли огонь, пытаясь помешать. Головы невозможно было высунуть. Стреляло три орудия. Одно ядрами пыталось разрушить возведённое укрепление, а два других накрывали картечью и гранатами.

Лейтенант Сардини созвал офицеров. Мы уселись прямо на холодные валуны. Без того одежда вся промокла.

– Вот, что, – сказал Сардини. – Надо вызвать добровольцев, взять лёгкую пушку, подкатить её к крепости и отвлечь противника. В это время успеем втащить гаубицы и ответить французам.

– Задача для меня, – вызвался лейтенант Ганфильд, опытный артиллерист.

– Сам понимаешь, в живых из боя не выйдешь, – предупредил его лейтенант Сардини.

– Авось пронесёт, – не согласился лейтенант Ганфильд. – Внизу я заметил скалу небольшую. Подкачу туда орудие и пальну картечью. Если удастся, перезаряжу и ещё раз пальну.

Лейтенант Ганфильд был высокий, слегка сутулился. Он так легко вызвался на смерть, и так спокойно говорил об этом, что меня это слегка задело. А чем я хуже?

– Позвольте, господа, – запротестовал я. – В этой операции не нужен опыт. Нужно только отвлечь огонь на себя.

Позвольте мне это сделать.

– Добров, вас убьют.

– Но лейтенант Ганфильд вам будет нужнее здесь, на батареях. Если он погибнет или будет ранен, кто его заменит?

– Вы, – тут же ответил Ганфильд.

– Нет, господа, позвольте не согласиться, – настаивал я. – Лейтенант Ганфильд, как опытный офицер, должен командовать батареей, а не рисковать почём зря.

– Хорошо. Действуйте, Добров, – решил лейтенант Сардини. – Коль вызвались, – будьте молодцом.

Вызвалось десять добровольцев. Матрос Дубовцев среди них. Я его пытался отговорить. Но он твёрдо сказал, что ему меня доверили, и он должен умереть вместе со мной. Умереть! В этот момент я плохо понимал, что мне уготовлена погибель. Не думал об этом, просто надо выполнить задание. От этого зависит успех нашего дело. Умереть – ничего не значит.

Мы приготовились. Пушка была небольшая, на лёгком лафете с высокими колёсами. Заранее зарядили и хорошо запыжевали. Всего лишь надо было быстро скатить в ложбину, поближе к крепости и дать залп картечью. С другой стороны холма матросы и ополченцы готовы были втянуть на батареи гаубицы и сходу открыть огонь.

– С Богом! Пошли! – скомандовал я, и матросы покатили вниз орудие, придерживая лафет.

Тут же зашлёпали пули по камням. Один из матросов упал. Но мы продолжали спускаться. Второй свалился, будто споткнулся, но уже не поднялся. Нас так всех перебьют. И до позиции не дойдём, – подумал я с горечью. Но вдруг с другого склона послышались ружейные выстрелы. Ополченцы подобрались к крепости по ложбинкам и вступили в перестрелку. Французы тут же перенесли огонь на них.

Наконец мы достигли небольшой скалы, установили орудие. Наводчик мгновенно оценил расстояние, поднял ствол. Фейерверкщик приложил фитиль. Орудие подпрыгнуло.

Впереди все заволокло дымом.

– Ура! – закричали матросы.

– Что там? – спросил я.

– Одну пушку картечью накрыли, – сообщил мне Дубовцев.

– Заряжай! – скомандовал я.

Канониры запихали в ствол заряд, бомбу следом. Наводчик подкорректировал прицел. Фейерверкщик подпалил фитиль. Пушка вновь подпрыгнула

Дальше я провалился в беспамятство. Очнулся от того, что меня кто-то тащил, приподняв за плечи. Я чуть повернул голову и увидел над собой лицо Дубовцева. По щеке его стекала кровь. Он кряхтел, тяжело дышал, но крепко держал меня. Земля вздрагивала. Я хотел ему что-то сказать, но только лишь застонал.

– Живы! – Слава Богу! – с облегчением выдохнул Дубовцев и аккуратно положил меня на землю.

Я попытался подняться, но все вокруг закружилось, завертелось, вспыхнуло яркими пятнами.

– Тихо, тихо, – успокоил меня матрос. – Не шевелитесь, ваше благородие.

– У тебя кровь, – наконец смог произнести я.

– А, это? – он тыльной стороной ладони попытался вытереть щеку, но только размазал кровь по лицу. – Ерунда!

Земля вздрагивала от грома.

– Во, слышите, это наши говорят. Сейчас французам уху заварим.

– Кто, что варит? – не понимал я.

Меня подхватили крепкие руки и уложили на носилки. Небо поплыло. Холодные капельки падали на лицо, приятно остужая кожу.

– Ну, герой! Ну, орёл! – надо мной склонилось лицо лейтенанта Сардини, все в пороховой копоти.

– Кто ещё остался в живых? – спросил я.

– Да, почти все. Двоих, только убило, остальных покалечило слегка, – успокоил он меня. И сказал матросам. – В госпиталь его скорее. Да осторожней. Сильно не трясите.

В сыром тёмном бараке меня уложили на жёсткий стол. Тускло горели масляные лампадки. Остро пахло лекарствами. Фельдшер ощупал мою голову быстрыми ловкими движениями.

Дверь распахнулась, и в операционную влетел Егор Метакса.

– Что с ним? – испуганно закричал он.

– Ничего страшного, – ответил фельдшер. – Немного оглушило. Голова цела.

Тут же появился Дубовцев. Вот, с его головой было не все в порядке. Тугая повязка с коричневым пятном у правого виска.

– В рубашке родился, ваше благородие, – сказал матрос. – Граната рядом в скалу ударилась, а ни один осколок не задел. Только меня по виску чиркнуло.

– Я тебе вина принесу и хлеба белого, – пообещал Метакса. – Мёда раздобуду, только ты выздоравливай.

Я попытался подняться. Дубовцев поддержал меня, помог сесть. Я оглядел сырой барак с маленькими окошками. Вдоль стен на нарах, лежали больные и раненые. Наспех сложенная печь посреди барака чадила из всех щелей. Возле печи на верёвках сушились бинты и одежда. Как-то стало неуютно, когда подумал, что придётся здесь коротать не одну холодную ночь.

– На корабль хочу, – словно маленький ребёнок, жалобно сказал я и взглянул умоляюще на Егора. Метакса смутился, перевёл взгляд на фельдшера.

– На корабле, оно – лучше, – обрадовался Дубовцев. – На корабле враз вся хворь утихнет.

– Нет, нет, нет! – запротестовал немец. – Посмотрите, какой шторм. Вам станет хуже.

– Доктора надо слушать, – пожал плечами Егор.

А мне захотелось на свою узкую койку. В каюту, пропахшую солью и табачным дымом.

– На корабль хочу, – зло повторил я.

– Простите, доктор, – сказал Егор. – Но я его забираю.

– Вы с ума сошли! – шипел немец, когда Метакса с Дубовцевым подхватили меня под руки и поволокли к шлюпке.

В своей каюте я почувствовал себя намного лучше. Корабль покачивался на волнах. Эта качка сладко убаюкивала. Я лежал на родной жесткой койке, глядя в низкий деревянный потолок. Голова переставала болеть. Дышать стало легче. Я знал в каюте каждый сучок, каждую щёлку. Фонарик теплился жёлтым пламенем под стеклянным колпаком.

Почему мне здесь стало так уютно? Я спросил об этом капитана Сарандинаки, который заглянул справиться о моем самочувствии.

– Сроднился с кораблём, – объяснил он мне. – Все моряки рано или поздно срастаются душами с душой корабля.