Когда Симона не мечтала, она снова и снова писала. Всего за четыре месяца она создала 800-страничную рукопись плюс множество писем. Она редко спала больше трех часов за ночь. Часто работала до рассвета. Такой ритм не мог не сказаться на ее здоровье, и без того хрупком. Она все меньше ела, все больше кашляла. Усиливались головные боли. Она боялась, что сходит с ума.

15 апреля 1943 года Вейль не пришла на работу. Ее подруга, испугавшись, помчалась на Портленд-роуд, 31. Вейль лежала на полу без сознания. Ее срочно переправили в госпиталь Мидлсекс, где врачи определили у нее туберкулез.

Крайне слабая, едва способная поднять ложку, Вейль продолжала читать и писать. Врачи умоляли ее сбавить обороты, но тщетно. «Ее почерк, даже в последних письмах, на изумление тверд — свидетельство невероятной работы воли»[110], — пишет Петреман.

Симоне Вейль не нравился тоскливый вид из окна больничной палаты. Он приводил ее в уныние. Врачи согласились, что сельский воздух пойдет ей на пользу, и в августе 1943-го ее перевели в санаторий в идиллическом городке Эшфорд. Она лично следила за упаковкой ее самых ценных книг — Платона, Иоанна Креста, Бхагавадгиты.

В санатории она оставалась в здравом уме — ее серьезные глаза были как всегда ясны и смотрели испытующе. Но физическое здоровье все ухудшалось — в том числе, конечно, и потому, что она отказывалась съесть хоть что-то существенное. Родителям она о своей болезни не рассказывала — не знаю, из лукавства или из сочувствия. Последнее письмо к ним заканчивается беззаботным «Au revoir, дорогие. Ужасно, ужасно вас люблю». Вечером 24 августа, вскоре после визита коллеги, она впала в кому. Через пять часов Симоны Вейль не стало. Ей было 34 года.

Причину смерти лечащий врач определил как «остановка сердца из-за дистрофии по причине недоедания». Это попало в местные газеты. «Профессор-француженка заморила себя голодом», — гласил один заголовок. «Смерть от голода» — другой. По сей день нет единого мнения относительно причин смерти. Кто-то говорит, что Вейль покончила с собой, другие оспаривают это.

На ее похоронах было семь человек — в основном друзья и коллеги по «Свободной Франции». Священник, который должен был вести траурную церемонию, не явился. Он опоздал на поезд — такую невнимательность великодушная Симона Вейль наверняка простила бы.

* * *

Семиминутное путешествие из Уая в Эшфорд началось и сразу закончилось. Мне сложно рассказать, что я видел, слышал или думал в это время. Моему вниманию требуется больше семи минут, чтобы набрать обороты. И прежде чем я это осознаю, мы прибываем в Эшфорд. Выйдя со станции, я прохожу несколько кварталов и попадаю на Хай-стрит. Это приятная пешеходная улочка с кафе и магазинами секонд-хенд.

Двигаясь дальше и наслаждаясь редкими минутами солнца, я замечаю человека, который уделяет огромное внимание чему-то на тротуаре. Приглядевшись, я вижу, что у него в руке щетка — он чешет собаку. Какая прелесть, думаю я. Приглядевшись еще немного — еще внимательнее, — я понимаю, что собака не настоящая. Она песочная. Собака сделана из песка. Он настолько ювелирно оформил изгиб хвоста, складки над мордочкой и вокруг шеи, что я принял его скульптуру за живого пса.

— Сколько же у вас на это ушло времени? — спрашиваю я.

Что за тупой вопрос, подумал я позже. Внимание не измеряется минутами или часами. (Вейль говорила: лучше пятнадцать минут чистого внимания, чем восемь часов внимания ленивого, разбавленного.) Я мог спросить у этого человека что-нибудь поинтереснее. Как он смог отключиться от всего происходящего и сосредоточиться на собаке из песка? Что помогало не сдаваться, когда ветром разрушало одну из лап или оседающий песок оставлял собаку без уха? Но об этом я не спросил. Проще поинтересоваться количеством внимания, чем его качеством. Мы норовим измерить то, что проще измерить, а не то, что важнее.

Я иду по Кентербери-роуд, несмотря на звучное имя, это обычная проезжая улица. Мимо несутся грузовые машины. На перекрестке стоит указатель: «Бульвар Симоны Вейль». Он снабжен табличкой с унизительно кратким пояснением: «Французская писательница и философ, скончалась в санатории Гросвенор».

Поднявшись на небольшой холм, я попадаю на Байбрукское кладбище. Одновременно со мной пришла какая-то женщина со старушкой-матерью. Они принесли цветы и повесили на ближайшее дерево китайские музыкальные подвески — «ветерки».

— Красота, правда? — говорит дочь.

Не знаю, о чем она — о звоне подвесок, цветах, голубом небе или о том, как можно находить радость в самых неожиданных местах, даже на кладбище, если быть достаточно внимательным. Да и не так важно, о чем она. Имеет значение качество внимания, а не его объект.

Подходит нарядно одетый мужчина, приносит еще цветы. Отец, должно быть. Все они садятся на землю перед могильным камнем и наслаждаются импровизированным пикником.

У них есть своя история, и она, понятно, не из счастливых. Я убеждаюсь в этом позже, когда они уходят, а я приближаюсь к могиле. И лишь тогда замечаю, какой маленький на ней стоит камень и что сделан он в форме плюшевого мишки. Многие физические предметы вызывают сильные чувства, но ничто, абсолютно ничто не способно разорвать сердце в клочья так, как могильный камень в форме мишки. Симону Вейль я нахожу, даже не начав искать. Пробираясь через ограды, поднимаю глаза — и вот она.

За могилой хорошо ухаживают, хотя несколько цветов уже увяли, а ветер опрокинул пластиковый горшочек. Памятник на могиле совсем простой, такой же, как и все вокруг, лишь даты указаны по-французски: 3 Février 1909 — 24 Août 1943.

На земле — фотография Вейль в рамке. Та же, которую я видел раньше. Те же непослушные волосы, неуклюжие очки, умные глаза. И что-то еще — я не замечал этого раньше: легкий изгиб губ, намекающий на улыбку. В чем же причина этой полуулыбки? Интересно знать. Может, фотограф смешно пошутил, а может, Вейль только что узнала, что ее приняли в престижную школу — Эколь Нормаль.

Есть и еще одна версия. Не исключено, что фотограф запечатлел Симону Вейль в момент крайнего внимания, потока, а только в таком состоянии она — а как иначе? — на мгновение забывала мучительные головные боли, братца-гения, надвигающуюся войну — и улыбалась.

* * *

Теряем что-то мы внезапно, осознаем потерю — постепенно. Не сразу смиряешься с тем, что ключи от машины, кошелек или чье-то сердце не просто куда-то делись, а пересекли ту невидимую, но окончательную границу, отделяющую принадлежащее нам от уже не принадлежащего. Небытие приводит нас в ужас, и с ним свыкаешься не сразу.

«Потеря» — слово простое, но устрашающее. Наполеон среди слов. Если речь не про вес, то почти наверняка контекст негативный. Мы не просто переживаем потерю. Мы терпим утрату. Если человек погружен во что-то, скажем в работу или отношения, мы говорим — «мы его потеряли». Когда пишется история народа или человеческой жизни, нередко выделяют определенный момент, после которого «все было потеряно».