направленное на преобразование реальности на математической основе? Павлов нашел эффектное решение: поделил квадратную пластину на две, приставленные друг к другу с небольшим сдвигом. Одна из них, более толстая, предназначалась для электронно-вычислительных машин, вторая, узкая – для ученых. Пластины примерно равны по высоте, но в широкой пластине этажей в два раза меньше, чем в узкой, ведь для гигантских ЭВМ нужны высокие залы. Разность назначения выражена на фасадах. Наружные стены «машинного» корпуса гладкие и напоминают по рисунку шотландский плед. На крупную клетку черных стемалитовых панелей со сдвигом наложена еще одна из светлых алюминиевых профилей; дополнительные черные и белые полоски усложняют рисунок, приближая его к человеческому масштабу. Клетка продолжается и поверх расположенных примерно на середине высоты решеток вентиляционных установок, показывая способность порядка вбирать в себя неизбежные случайности. Противоположный фасад, куда выходят окна кабинетов, тоже клетчатый, но эта клетка в два раза мельче и рельефная: выступающие ребра играют роль солнцезащиты. Над входом – бетонный мозаичный рельеф, по замыслу архитектора изображающий вписанную в квадрат ленту Мёбиуса. Монументалисты Васильцов и Жарёнова покрыли рельеф математическими символами, но из-за несовершенства техники он получился настолько массивным, что критик сравнил его с кирпичом, висящим на тюлевой занавеске, а насмешливые сотрудники института прозвали «ухом».

План 17-го и 19-го этажей

Противоречие между чистой идеей и несовершенным материальным миром дало себя знать и в других аспектах реализации здания. Плановая система никак не поддавалась перезапуску, и институту пришлось добывать необходимые строительные материалы с помощью гораздо более архаичного экономического метода, известного под названием «ты мне – я тебе». Чтобы получить качественный металл, в аспирантуру приняли сына нужного человека из Армении, а аспирант из Эстонской ССР принес с собой поставки светлого дерева для отделки интерьеров. Строительство затянулось, а развитие компьютерной техники шло быстро. ЭВМ превратились из огромных шкафов в настольные приборы еще до того, как институт переехал в новое здание, и машинные залы так и не были использованы по назначению. Не оправдала себя и идея рассадить математиков по удобным маленьким кабинетам на одного-трех человек. Как выяснилось, для порождения идей ученым нужно разговаривать, а суперсовременные средства связи вроде внутренней пневмопочты и радиотелефонов не компенсируют отсутствия приспособленных для общения пространств. Особенно сотрудникам ЦЭМИ не понравились узкие и почти лишенные дневного света коридоры нового здания: в конюшнях XVIII века, где институт находился раньше, самая плодотворная работа происходила во время прогулок по широкому, со множеством окон, коридору. Машинные залы переделали в комнаты для семинаров, но все равно это было не то: неуютно и холодно, ведь старые ЭВМ сильно грелись, так что помещения для них оборудовали системой охлаждения, а не отопления.

Задний фасад. Конец 1970-х годов

Разрез

Зато наружный облик института стал неоспоримой удачей. Павлов применил здесь свои многолетние исследования теории пропорций, чуть вытянув квадрат по вертикали и наложив друг на друга несколько сеток, варьирующих один модуль. В результате здание, при своем немаленьком размере, оказалось удивительно гармоничным. Его фасады одинаково хорошо работают как на расстоянии, так и вблизи, создавая дружелюбный фон для мимотекущей жизни. Слегка выглядывая друг из-за друга, по-разному отделанные пластины создают интригу, побуждая прохожего обернуться, посмотреть на здание с другой стороны и удивиться контрасту. Того, кто не поленится обойти здание вокруг, ждет еще один сюрприз: стык пластин отмечен зигзагом зашитой в темный кожух пожарной лестницы, похожим на модную в шестидесятых застежку-молнию.

Штаб-квартира компании Phoenix-Rheinrohr в Дюссельдорфе. Hetrich, Petschnigg & Partner, 1955–1960

Здание ЦЭМИ – одновременно серьезный провал функции и попавшая в десятку эстетика. Этот опыт подтолкнул Леонида Павлова, на склоне лет изложившего свои воззрения на профессию в ряде афоризмов-«экстрем», провозгласить: «Архитектура не функциональна», – и в дальнейших проектах предусматривать гибкость программы.

45. Текстильный институт (Российский государственный университет им. А.Н. Косыгина) 1968–1978

АРХИТЕКТОРЫ Г. ЦЫТОВИЧ, И. НОВОМИРСКАЯ

ИНЖЕНЕРЫ А. ФИЛАТОВА, В. ПОПОВА

МАЛАЯ КАЛУЖСКАЯ УЛ., 1

ШАБОЛОВСКАЯ

Необычный архитектурный памятник нереализованным градостроительным планам

Силуэт советского человека, «всё квадратное и двубортное», как писал Иосиф Бродский, в конце 50-х меняется до неузнаваемости. На смену тяжелым словам «крепдешин» и «габардин» пришли легкие, веселые, немнущиеся: нейлон, лавсан, орлон, нитрон, болонья. «Говорят, что будет сердце из нейлона, говорят, что двести лет стучать ему», – вот какие надежды возлагались на синтетические ткани в фильме «Мужской разговор» (1968)! Хрущёв уповал на химию как на способ поскорее всех одеть – точно так же, как на пятиэтажки в решении жилищного вопроса. Поэтому комплекс Текстильного института имеет важное не только народно-хозяйственное, но и градостроительное значение: его вертикаль акцентирует пересечение Ленинского проспекта с будущей кольцевой трассой. Заложенная еще в генплане 1935 года как «Новое бульварное кольцо», она должна была компенсировать утрату садов кольцом Садовым и действительно соединить крупные московские парки. Что логично и в заботе о студентах, вузы для которых строятся в непременной близости к природе (а начавший возводиться одновременно у другого края Парка культуры Институт стали и сплавов должен иметь в парк собственный прямой проход). Рассекая парк по Титовскому проезду, трасса кольца ныряла бы под проспект и выходила на нынешнюю улицу Петровского, которая тогда именовалась Выставочным проездом – в честь знаменитой Сельскохозяйственной выставки, проходившей на территории парка в 1923 году и ставшей первым праздником советского авангарда.

Вид с Ленинского проспекта. Проект. 1969

И. Леонидов. Проект Института Ленина. 1927

Ту же эпоху, а точнее – непосредственно проект Института Ленина Ивана Леонидова (1927) окликает и первоначальная композиция Текстильного. Единый стилобат объединяет 17-этажную башню факультета прикладного искусства и балансирующую на узком основании опрокинутую пирамиду – почти что шар леонидовской аудитории. (А церквушка Ризоположения прорисована на проекте как Василий Блаженный у подножья леонидовского же Наркомтяжпрома.) «Форма неожиданная, чуждая окружению», – строго написала про пирамиду Лидия Комарова, не только близко знакомая с Леонидовым, но и знавшая толк в экстравагантности: многие считают, что своими проектами 1920-х годов она предвосхитила райтовский музей Гуггенхайма и скрученную башню Сантьяго Калатравы. Экстремальный вынос кровли действительно не имеет никакой конструктивной необходимости, при этом основание пирамиды досадно тонет в стеклянной обстройке.